Татьяна Ковалева - С тобой навсегда

Отчаявшись найти хоть один гриб, мы с Петером просто гуляем, взявшись за руки. Мы любуемся видами, открывающимися перед нами; то взбираемся на холмы, то спускаемся в темные логи; рассматриваем какие-то ягоды на кустах — мы не знаем, съедобные они или нет. Я предполагаю, что это костяника, но не уверена. А Петер вообще ничего не предполагает, он только смотрит на меня влюбленными глазами и слушает мою отвлеченную болтовню. Но, кажется мне, слушает он не слова мои, а голос. Ему нравится мой голос.

Так мы выходим на деревенское кладбище. Старые заросшие травой или провалившиеся могилки, покосившиеся позеленевшие кресты, несколько давно не крашеных проржавевших оградок… Быть может, и самой деревни уже здесь нет.

Петер останавливается, прислоняется плечом к сосне:

— Здесь так романтично. Запустение, старина…

Я тоже осматриваюсь. Да, тут красиво!

Мы бы еще постояли здесь немного, насладились тишиной, покоем, но внезапно приходит дождь. Мы поднимаем головы к небу и ужасаемся: оно черно. Я даже зажмуриваюсь от страха. Сейчас как хлынет!

— В какой стороне машина? — восклицаю я.

— Бежим!.. — Петер хватает меня за руку.

И мы несемся по тропинке в ту сторону, откуда только что пришли. Корзины мешают нам, цепляются за кустарники. Но не бросать же их! Дождь капает все сильнее. Джинсы мои мокры до колен, не говоря уже о кроссовках. Как бы мне не простудиться! Но спасает бег. Ах, как становится жарко! Я не очень-то привыкла бегать. Но сейчас приходится…

А дождь все сильнее. Нам не успеть добежать! То есть добежать мы, конечно, добежим, но я буду мокрая до нитки. Петер понимает это, он набрасывает на меня штормовку, но я отрицательно кручу головой:

— Ты же сам промокнешь. И заболеешь. Я себе этого не прощу!

Тогда Петер увлекает меня под какое-то дерево. Дождь уже хлещет вовсю…

Это дерево оказывается елью — старой, разлапистой.

Петер обламывает пару нижних ветвей, становится спиной к стволу и, приняв меня в объятия, накрывается курткой. Отдышавшись, я стою тихо-тихо. Прижимаюсь щекой к его груди. Я слышу, как он дышит; я слышу, как у моего Зигфрида бьется сердце. Мне так уютно и хорошо, что, кажется, я без раздумий согласилась бы так стоять вечно. В полутора-двух метрах от меня неистовствует дождь, отдельные капли постукивают по ткани штормовки. А у меня «в домике» сухо…

«Я спряталась-таки за его плечами!»

— Петер…

— Что, милая? — он целует мне волосы и вдыхает их запах, он тоже «в домике».

— Тебе не холодно?

— Нет. А тебе?

— Чуть-чуть, — лукавлю я, мне хочется, чтоб он обнял меня крепче.

Он задумывается на секунду, потом шепотом мне на ушко говорит (а может, это настукивает дождь?):

— Наверное, мои руки холодны…

— Нет, что ты, Петер! — я вскидываю голову к его лицу. — Они наоборот — горячие. Как печка.

— Это хорошо?

— Это хорошо…

Очень осторожно его руки проникают мне под пуловер. Значит, Петер все-таки заметил, что под пуловером на мне ничего нет.

— Так хорошо? — взволнованно спрашивает Петер.

Я киваю, я наслаждаюсь прикосновениями его горячих рук. Я вся дрожу от удовольствия, я слушаю телом — его ласки. А руки его — прекрасные, любимые, большие — поднимаются все выше и выше и… о, блаженный миг!.. наконец замирают у меня на груди — на моей нежной красивой груди, которую я иной раз не без восхищения созерцаю в ванной и которую еще никто, кроме меня, не трогал. Я почему-то отважилась сделать Петеру этот подарок. И совсем не жалею об этом, ибо он так нежен, что мне под воздействием его ласк не всегда удается сдержать стон.

«Ах, Господи! Пусть не кончается этот дождь!..»

Но дождь, как на зло, потихоньку кончается…

Мы же как бы не замечаем этого. Нам слишком хорошо в нашем уютном «домике», в котором пахнет свежей хвоей, костром и табаком. А губы Петера пахнут дождем… Он целует лицо мое: глаза, щеки, переносицу. Он как бы хочет «видеть» мое лицо губами. Потом добирается до моих уст…

Я вся дрожу, я сильно-сильно прижимаюсь к Петеру, а вернее прижимает меня к нему та древняя… нет, вечная сила, какая праматерь мою прижимала к праотцу. Я прижимаюсь к Петеру вся, я чувствую бедрами его бедра, а грудью ложусь ему на твердую грудь. Я обхватываю его руками крепко-крепко — сколько имею сил, и в таком положении замираю. Хочу справиться с собой. Ибо я столь возбуждена, что едва не теряю сознание, и действия начинают выбиваться из-под моего контроля. Да, именно это состояние и называется страстью, — когда забываешь себя и помнишь только о любимом. И в прошлый раз, сильно испугавшись этой внезапно нахлынувшей страсти, я прогнала Петера. Теперь мне понятна наконец причина того моего поступка.