Кэрен Бришо - Как бы нам расстаться

Я взяла.

— Разве не с ней ты должен вот так стоять?

— Я же стою с тобой, — ответил Джонз.

Я выпускаю облачко дыма, которое сливается с клубами под потолком. Джонз смотрит на меня. По морщинкам вокруг глаз я догадываюсь, что он вспоминает о том же, о чем и я.

Но пока мы еще не погрузились в сентиментальные воспоминания, звонит мой сотовый телефон. Джонз подмигивает, и я тушу сигарету и роюсь в пальто в поисках телефона.

— Я хочу уйти, — произносит женский голос, но говорит он это в тот момент, когда Майк — владелец и бармен Клуба — ставит какую-то песню Джимми Хендрикса. Это означает, что Майк и его теперешняя девчонка вконец разругались. Когда все хорошо, Майк крутит блюзы. А когда плохо, то звучит «По всей сторожевой башне».

— Подождите минуту, — говорю я в телефон. — Я сейчас вернусь, — говорю я Джонзу. — Похоже, это Джина.

На улице ветер сразу же выдувает из меня весь дым и никотиновую одурь. Я прижимаюсь спиной к стене и засовываю свободную руку под мышку, чтобы не замерзла.

— Джина? — спрашиваю я. — Теперь я слышу.

— Я хочу уйти, — опять говорит Джина. И начинает плакать.

Джина — это моя младшая сестра, результат последней попытки мамы и папы наладить «нормальную жизнь». Интересно, что люди под этим понимают? Наверное, это блины, ветчина, улыбающиеся губы со следами сладкого сиропа, разлитого на обеденном столе… По крайней мере, мама и папа именно это считают нормальным. Потом мама забеременела и повалилась на пол в третьем проходе супермаркета, крича и жалуясь на плохой выбор печенья. Живот у нее становился все больше, а папины улыбки за завтраком — все реже. Но мне было двенадцать, и все это меня не очень волновало.

Блины я не люблю.

Джине сейчас шестнадцать, то есть мне… Господи Боже! Двадцать восемь.

Я роюсь в пальто в поисках сигарет, потом вспоминаю, что у меня нет с собой ни зажигалки, ни спичек — ничего, от чего можно было бы прикурить.

— Уйти откуда? — спрашиваю я Джину. Слезы у нее подсохли, и она в состоянии говорить.

— Отсюда, — шмыгает она носом. — Я хочу уйти и жить с тобой.

Ладно. Никотин мне не так уж и нужен. Предложение, мягко говоря, неожиданное. Я люблю Джину, она же моя сестренка. Она прямо куколка: рыжие волосы, веснушки и ноги, как у Барби. Но я не готова играть в мамочку, живя вместе с вечно недовольным подростком. И эта мысль до смерти пугает меня.

— Жить со мной? — переспрашиваю я.

— Даю слово, что пойду работать, буду помогать платить за квартиру и все такое.

— М-м-м… — Как ей объяснить, что я не единственная, кто живет в этой квартире. У меня есть соседка, Индия. Возможно, Индия сочтет, что семейные узы вовсе не такое уж веское оправдание тому, что в раковине будет валяться косметика Джины, а сток душа будет забит ее волосами. — Я живу с соседкой, — говорю я. — Мне надо спросить у нее, можно ли тебе немного пожить с нами.

— Я хочу жить с вами, — тянет Джина.

— Послушай... — Я сдаюсь и спрашиваю: — Что там у вас происходит? — Но, честно говоря, спрашивать нет необходимости.

— Я тебя ненавижу.

Такими были последние слова, вырвавшиеся у меня перед тем, как я хлопнула дверью дома в «дерьмовом городишке в прериях». И я до сих пор слышу, как кричит за дверью мама, пока я сбегаю по ступеням крыльца. За неделю до того я взяла половину денег, которые отложила из своей жалкой зарплаты в «Бургер Кинг», и купила машину. Машина эта была не лучше самого городишки, но стоила она как раз половину всех моих денег. А из второй половины я смогла бы оплатить жилье и первый семестр учебы в Чикагском университете. По чудесной случайности как раз тогда мне пришло письмо, в котором говорилось, что я — неплохой начинающий писатель. Так почему бы мне не смотаться в Чикаго и не попытать счастья?

Когда я спустилась вниз с чемоданом, мама просто взбесилась.

— Так ты все-таки уезжаешь? Оставляешь меня тут одну с пятилетним ребенком, за которым надо присматривать?

— Ребенок же у тебя, а не у меня. Это твой ребенок.

— Я родила, чтобы отец был дома, чтобы у тебя была нормальная жизнь.

— В следующий раз пользуйся презервативом, — орала я, выплескивая все, что услышала и пережила за последние дни накануне своего восемнадцатилетия. Мне так хотелось, чтобы мной гордились, радовались вместе со мной… Только вот гордость за меня — это не то, чего стоило ожидать от мамы и папы, которые, узнав о письме, только и сказали: «Посмотрим».

— А что ты знаешь о презервативах? — спросила мама, и глаза у нее сузились.