Эдна Фербер - Плавучий театр

Должно быть, рассудок Магнолии был немного помрачен в этот вечер. По крайней мере, она сделала то, чего не сделала бы ни одна нормальная женщина в ее положении. Она еще раз перечитала записку вслух. Потом подошла к комоду и выдвинула нижний ящик. Шестьдесят долларов. Да. Шестьдесят долларов. Может быть, эти деньги тоже принадлежат той женщине? Все равно, больше она туда не пойдет. Даже если это так — все равно больше она туда не пойдет.

Магнолия вышла из комнаты, не погасив лампу и даже не закрыв за собой дверь, пошла вниз по Кларк-стрит и вошла в контору одного из частных ломбардов. Хозяин узнал ее.

— Добрый вечер, миссис Равенель! Чем могу служить?

— Банджо.

— Что?

— Я хочу купить банджо.

Магнолия долго торговалась. Когда хозяин, наконец, уступил ей, она протянула ему бумажку в десять долларов. Лицо его вытянулось.

— О миссис Равенель, ведь я уступил вам только потому…

— Если вам это не выгодно, я пойду в другое место.

Прижимая к своей груди банджо, Магнолия поспешно вернулась домой. Оставшиеся пятьдесят долларов валялись на комоде. Дверь в комнату была открыта настежь. Да, конечно, сознание ее было не вполне ясным. Прошло много-много лет, прежде чем она могла спокойно рассказывать обо всех страшных нелепых событиях этого дня, начавшегося в четыре часа утра и окончившегося в двенадцать часов ночи. Этот занимательный и трагический рассказ очень нравился знакомым Ким.

Магнолия сняла жакетик и шляпу, открыла ноты, которые дал ей молодой человек в сером цилиндре, и, прислонив их к ветхому комоду, стала играть. Правая нога ее мерно отбивала такт. Прошел час. Два часа.

Вдруг раздался стук в дверь. Пришла хозяйка.

— Миссис Равенель, нижняя жилица жалуется, что вы ей мешаете спать. Она нездорова. Она говорит что стучала вам, но вы не…

— Я больше не буду. Я не слышала ее стука. Извините.

— По мне, хоть всю ночь играйте!

Хозяйка прислонилась к дверям. Вид у нее был самый приветливый.

— Я безумно люблю музыку. Я не знала, что вы играете и поете.

— Как же! — ответила Магнолия. — Играю и пою!

— Я получила воспитание, — начала Ким Равенель, внимательно разглядывая себя в зеркало и поспешно накладывая несколько мазков кармина на каждое ухо, — я получила воспитание в Чикаго, у сестер-монахинь, в монастыре Святой Агаты.

Она рассмеялась, отлично зная, что ответит ей театральный критик, интервьюирующий ее прямо в уборной, между вторым и третьим действием «Иголок и Булавок». В этой комедии она играет с октября, но на сцене уже два года. Даже самый блестящий театральный критик едва ли мог бы написать об ее игре что-нибудь такое, что еще не было бы написано. Свою начальную фразу о монастыре Ким произнесла очень лукавым тоном и, не менее лукаво блестя глазами, ожидала реплики, которая, действительно, не замедлила последовать.

— О, ради Бога, мисс Равенель! Что за ребячество!

— Честное слово, я воспитывалась в монастыре! Ничего не могу поделать! Спросите мою мать. Спросите моего мужа! Спросите кого хотите. Я воспитывалась у сестер-монахинь в мон…

— Бросьте! Всякий человек, читающий газеты, давно уже знает эту сказку! Неужели вы не понимаете, что все эти монастыри вышли из моды еще тогда, когда миссис Сиддонс ходила в коротеньких платьях! Ну, будьте же умницей! Кауфман хочет, чтобы в воскресном номере появилась хорошая статья о вас.

— Я к вашим услугам. Но в таком случае задавайте мне вопросы.

Ким пододвинулась ближе к большому зеркалу, в граненых краях которого играли янтарно-желтые искорки отраженного света.

Взяв заячью лапку, она стала гримироваться. Движения ее были нервны, ибо до поднятия занавеса оставалось четыре минуты.

Хотя Магнолия Равенель уже много лет жила в Нью-Йорке, она все еще не могла примириться с некоторыми особенностями театральной жизни большого города.

— Что это все критики вздумали писать пьесы? — с неудовольствием говорила она. — А все актеры — читать лекции о всевозможных направлениях современной драмы? Однажды вам удалось затянуть меня на такую лекцию. Я проскучала весь вечер. Право, в мое время все было гораздо лучше. Каждый занимался своим делом. И к тому же не было этой непристойной саморекламы!

Зять ее, Кеннет Камерон, написавший несколько вполне современных пьес, ласково журил ее за нетерпимость.

— Как вам не стыдно, Нолли! У такого театрального аса, как вы, не должно быть таких устарелых взглядов! Вы ведь знаете, что даже Ким приходится иногда заниматься саморекламой.