Ада Самарка - Игры без чести

Несколько лет они жили в Москве, почти в самом центре, в прекрасном «профессорском» довоенном доме, с потолками 4,20, полукруглой стеной в гостиной и огромной ванной с окном. Ванная комната была такая большая, что там, помимо ванны и умывальника, помещались еще два стеллажа — с книгами и домашними консервами.

К рождению ребенка Александр Яковлевич готовился с трепетом и особенной тщательностью. После развода он как-то подтянулся, похорошел. Почти на три месяца вывез Риту в санаторий в сосновом бору. Приезжал, правда, всего лишь раз. Там было очень хорошо: внимательный персонал, библиотека. Прохладные балтийские вечера с багряным небом и темно-зелеными верхушками леса были полны медленной сладкой тревоги и ожидания. Спальню переделал в детскую, убрал все лишнее, на стенах повесил репродукции росписей Сикстинской капеллы, прямо над кроваткой — Тайную вечерю, плакат, привезенный знакомыми откуда-то из-за границы. Чтобы репродукции не обдирались и не портились, покрыл их бесцветным лаком. На двери висел календарь с цветными гравюрами Хокусая, и одним из первых сыновних слов было «фузияма».

Вадик появился немного раньше срока, весом всего 2800 и рос болезненным, слабым мальчиком, но, конечно, самым драгоценным, самым любимым. И Рита со своей лебединой покорностью тут же уступила ребенка мужу, потому что все, что говорил муж, не могло быть неверным. Несмотря на страшный бронхит, который лечили антибиотиками в течение четырех недель, Вадика оставляли в кроватке голеньким, приходила женщина делать ему специальную гимнастику, и с шести месяцев отец обливал его холодной водой.

Забота о сыне, как ни странно, не сблизила их еще больше — все оставалось неизменным, словно мальчик всегда был с ними, просто некоторое время как бы пребывал в другом измерении, отчего оставался невидимым. Он тихонько возился с деревянными солдатиками в залитой сентябрьским солнцем аудитории, где познакомились его родители — Рита, тогда просто лаборантка, принесла новые наушники, и Александр Яковлевич должен был ругаться, ведь долго ждал их. И Вадик тихонько оглянулся на ее неуверенные шаги, а папа вдруг сделался каким-то полым внутри, и там, словно среди ветоши в металлическом баке его груди, затрепетало, разрастаясь, его сердце. Вадик собирал опавшие кленовые листья, пока папа с мамой холодным солнечным утром сидели на скамейке в сквере и думали, что делать дальше, на их щеках был болезненный сухой румянец, губы — тоже сухие непристойной бессонной сладостью, под глазами тени.

Если бы кого-то из Ильницких попросили нарисовать их семью, то Рита и Александр Яковлевич были бы рядом, держась за руки, а Вадик, хитро изогнувшись, был бы вокруг них, словно обнимая, или за ними, или над ними, но никак не между , а это, говорят, хороший знак.

Один-единственный раз у них с Ритой произошло недоразумение. Не предупредив, она увезла куда-то ребенка, ему тогда не исполнилось и месяца, а вечером, когда готовились к купанию, профессор Ильницкий увидел, что сын его — настоящий еврейский мальчик. Сам он, если бы спросили, был категорически против подобных процедур, да и его собственное еврейство было относительным — ведь передается оно по матери, а мать была чистокровной украинкой. Но Рита не спрашивала. А он, вспыхнув, вдруг резко остыл, так ничего и не сказав. За этим ее решением, видать, стояло что-то колоссальное, чего ему не понять, а она, сжав губы, никак не комментируя, будто ничего не произошло, продолжала обмывать ребенка, а потом подала сына ему, в подставленное, как обычно, полотенце.

Александр Яковлевич всю жизнь мечтал о сыне и был прекрасным отцом. Вадику не давалось никаких поблажек. В полтора года он стал раскачивать на кухне шаткую металлическую полочку, наверху стояла кое-какая посуда и, стукаясь, позвякивала, Рита тихо проворковала: «Не трогай, сыночек», но он принялся шатать еще сильнее, тогда Александр Яковлевич присел возле сына на корточки и сказал чуть строже: «Не трогай, нельзя», а Вадик, косо глянув на отца, дернул полочку изо всех сил, и тут же смачный шлепок чуть не сбил его с ног. Малыш побелел, потом завопил и упал. Рита спокойно взяла его на руки, покачала.

Шлепать приходилось часто, лет до пяти. Иногда, как бы оправдываясь, Александр Яковлевич говорил: «Если этого не делать, вылезет он тебе потом на голову… вон посмотри на молодежь, что вытворяют… а все потому, что не били в детстве, жалели». Но Рита и не думала спорить. После экзекуции она легко, без лишних причитаний обнимала сына, тихонько утыкалась носом в его затылок и держала, пока он не успокаивался.