Ада Самарка - Игры без чести

— О, дуры эти.

— Давай я включу что-нибудь другое, тут есть хорошие диски.

— Нет, почему, пусть поют, курицы. — Она смотрела, чуть наклонив голову набок, скривив губы. — Ненавижу их, особенно эту, светленькую, тупая бездарность.

Потом зажгли свечи, на смену «Виагре» пришла какая-то нейтральная зарубежная музыка, Славка привычным движением накрыл ладонью ее коленку и, чуть усиливая давление, двинулся выше, а второй рукой обнял ее за плечи и прижал к себе, целуя в скулы, уши, глаза, пока ее губы сами не поймали его, и остальное, вполне обезличенное, произошло естественно и гладко.

Оставив Алену лежать на слегка помятой Вадиковой кровати, Славка, улыбаясь, пошел еще за коньяком и, оглянувшись через плечо, спросил:

— Тебе принести сигарету?

Она лежала раскинувшись, большая, со спортивным, но будто слегка сдувшимся телом, стройная с некоторыми рыхлостями, с плоской грудью с коричневыми сосками, как уже простоявшая день пурпурно-бордовая роза, с коричневой полоской — такая точно была и у Валерии, — будто растушеванным коричневым следом от пупка вниз к лобку. Чуть осыпавшаяся косметика заполнила и сделала рельефными мелкие частые морщинки, но сами глаза, густо накрашенные серебристо-черным, бархатным, были почти девичьими.

Скривив губы, Алена облизнулась, улыбнулась и сказала, чтобы принес не только сигарету, но еще и что-нибудь выпить. — Мне почему-то нравится, когда женщина пьет крепкие напитки, — сказал Слава, — мне вообще нравится смотреть, как женщина пьет.

Вадик впервые стал испытывать трудности со сном. Вся эта комбинация начинала складываться в будоражащую закономерность — не поленившись как-то, он отправился на Позняки, к Валерии, украв Славкину идею, сказал, что у него есть кое-что для Антошки, просили передать.

Она вышла к нему — спокойная, гладкая, неторопливая, глаза смеялись.

— А что же он сам?..

— Он сам испытывает некоторую неловкость… — начал Вадик.

— В самом деле? Да? — Валерия стояла, прижимая к груди розовый кулек из «Будинка играшок», вся какая-то белая, большая, бесцветная, прозрачная, и там, внутри, словно сквозь кожу, было видно, обозначаясь легким подрагиванием губ, бегающим взглядом, мимикой лицевых мышц, в ней сейчас перекатывалось, нежно пульсируя, что-то, что после короткого беспредметного разговора выкатилось вдруг, как большая перламутровая бусина.

— Я ведь не могу без него жить… Все мысли, все как-то идет своей жизнью, все хорошо, но есть еще второе…

— Второе дно?

— Да, где-то так. — Все будет хорошо, — сказал Вадик и погладил ее по плечу.

По дороге в офис он напряженно придумывал благовидный предлог заглянуть к Людмиле, но, так ничего и не придумав, просто зашел к ней со словами:

— Ты заметила, что зимой неформальное общение в офисе куда более налажено, чем летом, вот ведь, казалось бы…

— Зимой пьется больше чая и кофе, тем самым на кухне и в курилке больше людей, а летом все хотят сделать работу побыстрее и смыться, — сказала она, не отрываясь от компьютера.

— Ну, я просто зашел проведать… в сезонное отсутствие наших пивопитий захотелось спросить, как твои дела.

— А, нормально.

Когда Вадик, покрутив в руках фотографию в рамке с ее стола, собирался уже двигаться в сторону двери, Людмила, будто спохватившись, спросила:

— У тебя случайно нет фотографий с нашего тренинга в Пуще-Водице?

— Не помню, кажется, были где-то, но те же, что и у всех — всем давали одинаковые диски.

— Этот тренер, Слава.

Вадик тут же опустился на один из гостевых стульев, убрал фотографию, сложил по-школьному руки, чуть подавшись вперед.

— Да, я внимательно тебя слушаю.

— То есть ты его знаешь?

— Ну… более-менее знаю.

— Хорошо, — Людмила заметно расслабилась и снова отвернулась к компьютеру, — но его же на том общем тренинге не было.

— Не было. Он вообще очень хороший тренер, человеку, пережившему клиническую смерть, всегда доступно чуточку больше в области подсознательного.

— Да, он мне об этом говорил.

— Вы поддерживаете общение после закрытых семинаров?

— Да. Временами… Вадик, а что ты знаешь о нем?

— Он достаточно одинок, ни жены, ни детей, постоянного места жительства тоже нет — квартира тут, квартира там, но надолго нигде не задерживается. — Вадик… как хорошо, что ты пришел, — она подвинулась к нему ближе, заговорщицки склонившись над столом. — Я, кажется, влюбилась!

И еще все они плакали, это было самое женское в них — елейная, спиралеобразная эфирная боль, словно пахнущая приторными духами и пудрой, не имеющий никакого практического значения клубок атласных материй, вращающийся в невесомости, и оттуда, как из подземного источника, вырывались слезы, желание бежать туда снова, делать что-то, чтобы оказаться там, в другом измерении, — вот же наркотик! — а потом начинались слезы. Чудесные, женские, когда просто хочется топнуть ножкой, и вопреки всем обстоятельствам, здравому рассудку — чтобы он был тут, рядом, чтобы быть с ним, просто потому, что так хочу. Слезы, спрятанные от всех, — какой-то соленый осадок, конденсат теплой влажной тайны. — Я сплю с мужем, а представляю его, уже сколько времени… — говорила по телефону Маша.