Нина Бодэн: Круговорот лжи

— Он не блещет успехами в учебе, — недовольно фыркала тетя Мод, просматривая мой табель.

Но эта женщина была не из тех, кто легко сдается. Она собрала мои рисунки камушков, цветов, насекомых (всего того, что мне нравилось) и потащила меня на собеседование в закрытую частную школу, заявив, что там неплохо учат живописи. Ни я, ни мать не протестовали. Мужчиной в нашей семье была тетя Мод.

Уроки изобразительного искусства не принесли мне вреда (преподавателем рисования был разумный человек, который научил нас азам, советуя больше смотреть по сторонам и учиться видеть все своими глазами), однако в этой школе я весь пропитался дешевым и вульгарным снобизмом. Начал понимать, что моя мать выражается, как простолюдинка, что зарабатывать себе на жизнь содержанием пансиона неблагородно, а не иметь отца довольно странно. Оправдывает меня только одно: я переживал свои болезненные открытия молча; конечно, когда мать открывала рот во время школьных мероприятий, я скрипел зубами и закатывал глаза, но такая реакция на родителей была общепринятой и никого не удивляла.

Однако вскоре я понял, что мать заметила это. Она опускала глаза, явно нервничала, а я чувствовал себя предателем. Поэтому когда в конце четвертого семестра она предъявила мне Шустрого Мейджора, я испытал головокружительное облегчение. Это она была виновата передо мной, а не я перед ней. Выйти замуж тайком от сына! Более страшного преступления мать совершить не может. Любому чувствительному мальчику это нанесло бы тяжелейшую моральную травму! И, делая вид, что скрываю невыносимые душевные страдания и проявляю благородство, я сказал: «Я рад, что теперь тебе больше не будет одиноко без меня. Надеюсь, ты будешь счастлива».

Это наглое лицемерие было вознаграждено сторицей. Мать была растрогана до слез, а Эрик Мейджор отвел меня в сторонку, поблагодарил за то, что я «держался молодцом», и дал мне десять фунтов.

Он был тучным, потным, с красным лицом, копной тонких курчавых волос и любезными манерами. Хотя его фамилия означала «майор», Мейджор не был военным и не отличался прытью; прозвище «шустрый» он получил от меня из-за своего автомобиля, довоенного «делейджа» с красивым длинным лоснящимся кузовом и электрической коробкой передач марки «Котал», про который я сказал своим друзьям, что «только великий математик сможет вычислить, когда он сломается».

Машина тут же сделала его вполне приемлемым отчимом. Эрик возил меня в школу и из школы, позволял мне приглашать других мальчиков в «кругосветное путешествие», кормил ланчем в лучшей местной гостинице и щедро снабжал деньгами. Мейджор торговал подержанными машинами, и этот бизнес был достаточно прибыльным, чтобы облегчить жизнь мне и моей матери. С жильцами и дачниками было покончено. Когда я приехал на следующие каникулы, то обнаружил, что дом отделан заново и стал даже просторным; мне выделили спальню на втором этаже, где когда-то стояло пять кроватей (для пар с детьми), а столовая справа по коридору превратилась в гостиную матери.

— Эрик говорит, что я должна иметь возможность поваляться, — сказала мать, слегка хихикнув и лукаво подмигнув мне.

Было видно, что забота мужа ей приятна. Он усаживал ее в кресло, подкладывал подушки под спину и закрывал окна, чтобы не надуло в шею.

— Носится с Мейзи, словно она инвалид, — ворчала тетя Мод, когда мы совершали с ней прогулку в пасхальное воскресенье. — Делает из нее дуру. Он тебе нравится?

Я ответил, что очень нравится. Мне казалось, что Мод ревнует сестру к Эрику, ведь он занял ее роль в семье, а моя мать еще и поддразнивала, без конца повторяя: «Эрик говорит…», «Эрик думает…», «Я должна спросить Эрика…».

— Как ты считаешь, Мейзи любит его? — спросила меня Мод другим, почти умоляющим тоном, и я увидел, что ее глаза цвета морской волны потемнели, а румянец на щеках разгорелся еще сильнее.

Я понял, что романтическая любовь в глазах Мод достойна уважения. То, что в ее возрасте можно питать подобные чувства, казалось абсурдным (тогда мне было четырнадцать, а Мод — немного за тридцать); но я считал себя обязанным дать разумный и спокойный ответ. Однако в тот момент (поистине драгоценный), шагая по переулкам Саутенда, я был слишком поглощен открытием, что в пасмурный весенний день цвета кажутся ярче, чем в разгар лета, что букетик нарциссов сверкает вызывающе, как бриллиантовая диадема, что бледные стволы высаженных вокруг деревьев внезапно раскаляются добела и начинают плыть в воздухе, чтобы осознать такое «взрослое» чувство, как любовь и все, что с ней связано. Поэтому я довольно неуклюже и очень по-детски пробормотал: