Идиллия Дедусенко - Исповедь неудачника, или История странной любви

— Не давай его в руки женщинам! — вдруг услышал я ещё одно предостережение.

— Девчонкам, что ли? — засмеялся я. — Не дам!

— Я сказала: женщинам, — и она снова засверлила меня своими странными глазами.

— Даже бабушке и маме? — удивился я.

— Посторонним женщинам. Когда вырастешь.

Ну, это ещё когда будет, подумал я. К тому времени сувенир может разбиться. Хотя вряд ли. Шарик был прозрачным, но довольно тяжёлым. Его нижняя часть имела цвет моря, менявшего оттенки в зависимости от освещения от зеленовато-бирюзового к лазурному и синему.

Это было занятно, и пока мы находились в Лоо, я почти не выпускал из рук свой драгоценный шарик, доверяя его бабушке лишь тогда, когда шёл купаться. А дома я поставил его на полочку секретера и первые несколько недель действительно, как и советовала женщина, сделавшая мне такой подарок, часто смотрел на него. Но шарик ничего не предсказывал. В моей жизни ничего не менялось. Я по-прежнему учился без троек, ходил в шахматный клуб при Доме культуры, в свободное время много читал. В нашей семье было повальное увлечение чтением, а книг в домашней библиотеке было столько, что к пятнадцати годам я прочитал уже почти всю русскую классику и многое из зарубежной.

Шарик, стоявший среди других сувениров, нечаянно задвинули за керамическую вазу, и я надолго о нём забыл. Когда в квартире переклеивали обои, все сувениры сгребли в ящичек. Выставляя их снова на полочку, шарик почему-то оставили в ящичке. Но я потерял к нему интерес. Наверное, потому, что перешагнул из детства в тот возраст, когда тянет уже к другим «забавам» — один из одноклассников, Дмитрий, а попросту Митяй, принёс полпачки сигарет, и мы с ним попробовали покурить. Нам понравилось. Я вспомнил вдруг о своём шарике: надо было прежде заглянуть в него. Поделился своим беспокойством с товарищем, но он категорично изрёк:

— Ерунда это! Какие предсказания? Муры всякой начитался…

И я успокоился, совсем забыв о своём шарике. До тех пор, пока…

…Я снова посмотрел на маму. Почему она стоит одна? Где же мои друзья, которых было так много при жизни? А впрочем, я вижу двоих, стоящих чуть в отдалении. Слышу, как они переговариваются шёпотом.

— Как это случилось? — спрашивает один.

— Нелепость какая-то, — отвечает другой. — Его нашли голым в сугробе на газоне.

— Ограбили, убили?

— Кто же может это знать, кроме него…

Я не совсем понимаю, почему я всё это вижу и слышу. Наверное, моя душа, всё ещё живая, незримо витает над телом. Возможно, благодаря ей я ещё долго буду наблюдать и свои проводы в последний путь, и то, как будут жить без меня мои близкие и те, кого я считал друзьями, и девицы, не претендовавшие на серьёзные отношения, и она, та, с которой и началось моё крушение.

Я открываю глаза и не сразу понимаю, где нахожусь. Вокруг много белого. Ну, на то она и зима. Хотя нет, это не снег. Это белые стены, белые кровати, белые люди… Вернее, люди в белых халатах. Наконец до меня доходит: я в больнице. А что же тогда мои похороны — всего лишь неприятный сон? Или это всё-таки моя беспокойная душа, которая будет витать где-то поблизости от тела ещё сорок дней, не даёт мне расстаться с прошлым? Ведь всё, что я сейчас видел, очень похоже на правду. И Лоо, и шарик, и книги, и первая выкуренная мною сигарета, и первый стакан вина — всё это было в моей жизни. Тяжёлые веки снова смыкаются, а мне кажется, что я слышу чей-то радостный возглас:

— Он очнулся! Он открывал глаза!

— Тебе показалось, — возразил низкий женский голос. — Смотри, я колю руку иглой, а он не реагирует.

— Но я видела! — настаивал звонкий голос.

Мне хотелось вновь открыть глаза и подтвердить: да, я очнулся! Но сил не было ни на что, я не мог даже пальцем пошевелить, а веки словно склеились. Нет, никак не разомкнуть!

Пытаюсь понять, может, я всё-таки ещё жив? Хочу вспомнить, как попал в больницу, но перед закрытыми глазами почему-то опять всплывают картины детства. Беззаботного детства, когда жизнь представлялась мне гладкой дорожкой, расстеленной для меня заботливыми руками мамы и бабушки.

Отца не помню, потому что он умер в год больших перемен, которые потом назовут переходом страны на рельсы демократии. Вслед за ним ушли в мир иной и его родители, а дед со стороны мамы умер за несколько лет до моего рождения. Я долго не понимал, как тяжело было малообеспеченным женщинам растить двух пацанов, когда в стране с довольно устойчивыми социальными условиями резко поменялся политический и экономический формат. На первый план выплыли деньги, а их-то у нас как раз и не было. Бабушкина пенсия в одночасье превратилась в жалкое пособие, и ей пришлось вернуться в научно-исследовательский институт, но на такую же жалкую зарплату. Мама после работы бежала из библиотеки вечерами к юным балбесам, чтобы вдолбить в их тупые головы хоть какие-то знания английского языка. Бабушка живёт в соседнем городе, в трёх часах езды от нас. При первой возможности она приезжала и привозила деньги. В общем, они обе старались сделать всё для того, чтобы мы с братом не чувствовали себя ущербными.