Мейвис Чик - Антракт

К счастью, свет начал гаснуть, зал, как это всегда бывает, постепенно затих, и даже Робин перестал ерзать.

Я не знала содержания пьесы, и, когда на сцене появились жители города и спектакль начался, мне пришло в голову, что Кориолан может и не появиться в первом акте. В диалогах постоянно упоминался какой-то вероломный изменник по имени Кай Марций, говорили о его многочисленных пороках, а я уже отчаялась увидеть Финбара. Понимаю — авторы времен Елизаветы предпочитали, чтобы тон в пьесе задавала группа простолюдинов, но, признаюсь честно, если вы испытываете страсть к главному герою, такое поэтическое изящество может показаться вам унылым. Горожане, постоянно упоминая голодный живот, давали понять вполне ясно, что с Каем Марцием, кем бы он ни был, они идут разными дорогами; невразумительно сравнивали себя с большими пальцами, а вот имя Кориолан не прозвучало ни разу. Все это показалось мне достаточно трудным для понимания, и я начала нервничать. Но вдруг — это случилось внезапно, и от потрясения у меня перехватило дыхание — появился он: возвышаясь над толпой и гневно сверкая глазами, стоял, не двигаясь, Кай Марций. Он — Кориолан, а Кориолан — это Финбар Флинн.

Вот она, сила искусства. И было совсем не важно, что я не знала содержания пьесы: достаточно было увидеть его, стоящего на сцене, чтобы понять: этот человек — Хозяин их мира — Герой, Честолюбивый воин, Враг мелочности, Могущественный тиран. Он приковал к себе все внимание, этот Финбар Флинн, — и был настолько далек от образа семейного мужчины, как Зевс-громовержец — отпрачечной самообслуживания. Я услышала, что даже Робин рядом со мной тяжело задышал, и, словно сидя в кресле у стоматолога, схватила его за руку и крепко сжала. Он тихонько вскрикнул и отнял у меня руку. В том, что мне предстояло пережить все самой, не было ничего хорошего.

В изумлении я смотрела на сцену. Человек, стоявший сейчас наверху, не мог лежать обнаженным в постели рядом со мной. «Этого человека, — думала я, окончательно теряя рассудок, — я не могла напоить». Далила и Самсон, — да, возможно, но этот мужчина и Джоан Баттрем? Немыслимо.

Он был так близко, что достаточно было бросить на сцену программку, чтобы привлечь его внимание… или позвать по имени, — он услышал бы. Мне всерьез захотелось сделать это, и я забеспокоилась. Необходимо было взять себя в руки. До некоторой степени мне это удалось, я мысленно сковала руку, бросающую программку, мысленно приклеила себя к креслу и по-настоящему закрыла рукой рот, чтобы внезапно не окликнуть Финбара.

— Ну, а сейчас чье кресло скрипит? — вдруг спросил Робин.

Цветок примулы, не пережив моего волнения, упал мне на колени, и я начала методично обрывать у него лепестки: «Любит, не любит, любит, не любит…»

Но я ни разу не отвела глаз от сцены. В самом деле, если вспомнить, это была потрясающая, виртуозная игра. Для меня на сцене был он один, и вся пьеса «Кориолан» — мне жаль в этом признаваться — с тем же успехом могла бы быть монологом.

Финбар появился на сцене с непокрытой головой, черные кудри блестели, как будто смазанные маслом, черты лица — словно выточены из камня. Он смотрел сверху вниз на недовольных плебеев и казался надменным, жестоким гордецом. («Удивительно, — подумала я, — как там писала Сильвия Плат? Что-то насчет того, что любая женщина обожает фашиста». До того момента я считала эту фразу иронической.) И, как будто всего этого было недостаточно, Финбар был одет в то же самое шикарное белое пальто. По жестам и манере исполнения я узнала сцену, показанную на столе в патио соседей, — неудивительно, что зрители со свечами были так потрясены той ночью, и вполне понятно, почему Джеральдина отдала должное его актерскому мастерству. Даже если Финбар играл не гениально, он был настолько близок к гениальности, что все остальное не имело значения. Он замечательный актер от природы, и, наблюдая за ним, я испытывала настоящее блаженство, которое могут чувствовать только наиболее привилегированные из нас, поклонниц знаменитости. Да, я отказалась от пятого измерения и своего одинокого пути ради него, и что же из этого? Следующие полтора часа послужили достаточным оправданием мне. Даже если бы я в нем нуждалась. К моменту окончания первого действия мое сердце принадлежало ему, и это приводило меня в восторг.

Слово «перерыв» было бы более точным определением, чем «антракт». Я чувствовала себя так, как будто меня протерли через сито, а потом отправили играть в регби за команду Уэльса. Когда в зале зажегся свет, я удивленно оглянулась на зрителей: они поднимались, зевали, потягивались, болтали, направлялись в сторону выходов к буфету — очевидно, их не захватила трагедия первого действия. Казалось, я единственная в этом зале не могла двигаться.