Светлана Чистякова - Производные счастья

— Идиотка! Бездарь! Тупица! — грузная пожилая женщина носилась по комнате с завидной для её комплекции лёгкостью и, брызжа слюной, орала на притулившуюся на краешке дивана худенькую девушку. — Вся в свою мамашу-бестолочь! Даже на бюджет ума не хватило поступить! Телёпа!

— Никакая я не бестолочь, — огрызнулась девушка, глядя на неё исподлобья, — просто не повезло. И не смей так говорить о маме!

— Ты мне рот не затыкай! Ишь, выискалась защитница! Мать твоя всю жизнь мне испоганила! Сама сгинула в своих горах чёртовых, и сыночка моего сгубила! Бедный мой Алёшенька! Говорила я ему, не женись на этой сучке, так нет «Ирочка, Ирочка, свет в окошке!» Тьфу! Даже не мечтай, что я денег дам на коммерческий поступать! Хочешь учиться — чеши вон на работу! Навязалась на мою голову, дрянь малолетняя. Дармоедка!

— Да как ты смеешь?! Сама дура! — девушка вскочила на ноги, — ты за меня, между прочим, немаленькую пенсию получаешь! А мне ни копейки не даешь! У меня даже одежды приличной нет, вечно в каких-то обносках хожу. Или, может, ты забыла, что я не приблуда какая-нибудь, а внучка твоя родная! Мой папа сыном тебе был. А ты меня куском хлеба попрекаешь!

— Ах, ты ж!.. — бабка схватила со стола книжку в твёрдом переплёте и швырнула её в девушку. — Нахалка! Свинья неблагодарная! Я с пяти лет нянчусь с тобой, сопли тебе подтираю, а ты меня дурой обзываешь?! Пошла вон отсюда, паршивка! Глаза б мои тебя не видели!

Увернувшись от увесистого томика, девушка, всхлипывая, метнулась к выходу:

— Ну и уйду! Лучше в подвале с бомжами жить, чем с такой бабкой!

Хлопнула входная дверь, и Прасковья Егоровна прошла в кухню, чтобы накапать себе коньячку для успокоения расходившихся нервов.

— Иди-иди! — продолжала она ворчать себе под нос. — Тебе там самое место! Раз ума нет даже в институт нормально поступить.

Тяпнув стопочку, она посмотрела в окно — на улице потемнело, собирался дождь, да и стрелки часов уже подбирались к одиннадцати:

— Придёшь, куда ты денешься, зараза! — в глазах блеснул недобрый огонёк. — Внучка, мать твою! Да лучше бы тебя вообще не было!

Машу она ненавидела. Даже несмотря на то, что девочка была единственным, что осталось у неё от покойного сына. Так же, как ненавидела невестку когда-то. «Лимита детдомовская», — плевалась она ядом на неё. Её единственный сын Алексей, или Алёшенька, как ласково называла его Прасковья Егоровна, приволок в дом эту замарашку, когда учился на четвёртом курсе мединститута. Напрасно она надеялась, что Алёшенька перебесится, натешится с ней и бросит. Ан нет! Девчонка оказалась беременной. Егоровну тогда чуть Кондратий не обнял, но делать нечего, сын-то единственный, и ударить в грязь лицом перед людьми ей не хотелось. Сыграли свадьбу. А через пять месяцев родилась Машка. Год за годом она ждала, что любимый сыночек вот-вот разведется с Иркой, но те продолжали жить душа в душу, несмотря на все козни злобной свекрови. Уж как Прасковья только не проклинала ненавистную невестку, ежедневно ругаясь с ней по телефону или нанося визиты в их маленькую однокомнатную квартирку, купленную для Алексея и Ирины свёкром — её мужем Иваном. Она даже к колдунье идти собралась, чтобы сжить её со свету, но не успела.

Поздней весной двенадцать лет назад Алёшенька, прихватив с собой любимую супругу и оставив на родителей пятилетнюю Машу, ушёл в горы. Альпинизм был его давней страстью. Домой они не вернулись. Их тела нашли лишь спустя два года, да и то чисто случайно. Они лежали в какой-то расщелине, причём у Алексея была сломана нога, и выходило так, что Ира, пытаясь спасти мужа, сама свалилась в пропасть.

Прасковья, конечно, кривила душой, сказав внучке, что это Ирина во всё виновата. Всё было как раз наоборот, но девчонке это знать вовсе не обязательно.

Убитая горем Прасковья похоронила сына и невестку в одной оградке. Машу сначала хотели забрать в детский дом, но она не позволила. Мол, пока живы дед с бабкой, второй детдомовки в их семье она не допустит.

Но чем дольше жила с ними Маша, тем больше Прасковья убеждалась, что полюбить внучку она не сможет. Буквально всё, даже походка и голос достались девчонке от матери и сколько бы она не искала в детском личике черты сына, не находила ни одной знакомой чёрточки. Потому что с каждым годом Маша всё сильней становилась похожа на мать. Те же большие зелёные глаза, те же губы, непослушные каштановые волосы, вечно выбивающиеся из косички. Прасковья промучилась года три, пытаясь отрастить внучке косу, и плюнув, подстригла под мальчика — торчащий на макушке вихор шёл Маше гораздо больше, чем неопрятная, похожая на овсяную метелку, косица.