Мерил Сойер - Поцелуй в темноте

Ройс похолодела. То, что случилось с Митчем, было даже не варварством, а чем-то таким, чему было трудно подобрать определение. Неужели такое могло происходить в их стране? Ею овладело бешенство, сменившееся отчаянием.

Она с удовольствием передушила бы этих людей. Но было уже поздно. Дело было сделано, зло причинено. Что бы Ройс ни предприняла, изменить что-либо было не в ее силах.

«Потом приехал судья. Мисс Реймонд наняла старого Бастера Тейтума, единственного адвоката в наших краях, который представлял на процессе интересы Бобби. У Бастера оказалась мертвая хватка. Он убедил судью отпустить Бобби, но судья постановил, что паренька надо забрать из Фэр-Акрз. Он сказал, что это неподходящее место для ребенка. Бобби сидел рядом с Бастером с боевым видом, но стоило ему услышать, что его отбирают у мамы, он расплакался. Вернее, развопился. До сих пор слышу его крик: „Хочу к маме! Пожалуйста, не забирайте меня у мамы!“ Шерифу и его помощнику стоило больших трудов запихнуть Бобби в полицейскую машину. Как сейчас вижу его носик, прижатый к стеклу, кулачок, колотящий по дверце. „Мама, мама, мама!“ – так он кричал. У меня сердце готово было разорваться. Но этим дело не кончилось. Пришлось рассказать обо всем Лолли. „Мое дитя! – разрыдалась она, когда обо всем узнала. – Не позволяйте им забирать его! Как я буду здесь одна, без моего ребенка? Не могу! Помогите хоть кто-нибудь!“ Потом Лолли перестала есть. Она даже бросила работать в огороде, хотя раньше очень любила это занятие. Знай себе твердила: „Не оставляйте меня здесь одну. Без ребенка я умру. Умру!“

Ройс было так невыносимо грустно слушать этот горестный рассказ, что у нее по-настоящему заболело сердце. Внутри у нее распрямилась пружина, прежде сдерживавшая проявление чувств, и она громко всхлипнула. Она любила детей, всегда хотела иметь своего ребенка. Каково это – лишиться ребенка, когда ты чувствуешь себя в западне, совершенно беспомощной?

Уолли выключил магнитофон и потрепал ее по руке. Глаза его были полны сострадания.

– Это далеко не все. Но давай сперва послушаем сестру Марию Агнес. Тогда ты ознакомишься с историей Митча в хронологическом порядке.

Ройс через силу кивнула. Митчу действительно нельзя было оставаться в Фэр-Акрз, иначе он совершил бы преступление, но она не могла не думать о несчастном одиноком мальчугане, утратившем одним махом любимого четвероногого друга и мать.

Уолли внимательно посмотрел на нее и вынул из кармана фотографию.

– Эмма сняла Лолли и Митча. Тогда ему было пять лет.

Ройс дрожащими пальцами взяла у него выцветшую фотографию.

– Какой милый! Взгляни на эти веснушки! А Лолли – просто красотка!

У матери Митча были такие же, как у него, темные волосы и пронзительные голубые глаза. Фотография была очень трогательной: мама с сынишкой. Именно такие сюжеты выбирают для слащавой рекламы специалисты с Мэдисон-авеню. Глядя на них, невозможно было догадаться, какие терзания им предстоят.

ХОЧУ К МАМЕ!

КАК Я БУДУ ЗДЕСЬ ОДНА, БЕЗ МОЕГО РЕБЕНКА?

Ройс смахнула слезы. В ней мощно забурлили материнские инстинкты. О, как она любила Митча! Как ей хотелось обнимать его, дарить ему любовь, которой он был лишен столько лет!

– Ты готова слушать разговор с монахиней? – спросил ее Уолли.

Она задавала себе вопрос, догадывается ли дядя о чувствах, которые она испытывает к Митчу. Впрочем, это не имело никакого значения. Уолли придется смириться с тем, что она любит Митча.

– Готова.

Сестра Мария Агнес говорила голосом культурной женщины.

«Конечно, я помню Митча. Я преподавала в академии Святого Игнатия как раз в тот год, когда его прислали к нам по предписанию судьи. Тогда главной у нас была сестра Элизабет. Она сказала нам, что дело предстоит иметь с неуравновешенным ребенком, которого придется направлять на путь истинный.

Но на самом деле перед нами предстал очаровательный мальчуган, который молил об одном – позволить ему видеться с матерью. Видит Бог, сестре Элизабет надлежало проявить к нему сострадание, но чувство долга – так она это объясняла – заставляло ее следить за тем, чтобы мальчик не совершал ошибок. Она записала его под новым именем, чтобы на нем не стояла печать «сына свихнутой мамаши». Она назвала его именем перекрестка, на котором стояла школа. По ее словам, так он навсегда запомнит, чему его там научили. Лично я считала это садизмом. Она вообще проявляла по отношению к этому ребенку жестокость. В его комнате должно было быть чище, чем в остальных, молиться он должен был дольше, чем остальные. Стоило ему раз ослушаться, как его на неделю сажали на томатный суп. Можете мне поверить, она умела найти повод для наказания».