Джоанна Кингслей - Сокровища

Мысль поспешила вернуть ее обратно к кровати, и она начала собирать драгоценности и укладывать их обратно в отдельные футляры, где они хранились долгие годы. Она вновь спрятала их в потайном месте за панелями комнаты, а потом села у туалетного столика.

В центре столика лежала шкатулка из нефрита размером около шести квадратных дюймов — уже сама по себе ценная вещь, но ничто в сравнении с единственным предметом, который находился в ней и который она не включила в опись.

Открыв шкатулку, она подняла с толстого розового шелка, устилающего дно, величайшее из своих сокровищ, уникальный предмет в ее коллекции, тем более что его нельзя было носить. На первый взгляд это была просто фигурка украшенной драгоценностями женщины около пяти дюймов, исполненная так же замысловато, как и пасхальные яйца Фаберже. Головка была сделана из золота, покрытого эмалью, с сапфировыми глазами, плечи — жемчужина неправильной формы. Корсаж платья был из рубина в виде сердечка, а юбка усыпана бриллиантами и изумрудами в виде вихреобразных линий, которые создавали впечатление, что фигурка женщины кружится в танце. Из-под каймы юбки выглядывали туфельки из мерцающих черных жемчужин.

Мгновение она любовалась фигуркой, вновь перенесясь в прошлое, к человеку, который подарил ее ей. Она вспомнила, что это произошло в то время, когда над миром нависла угроза страшной войны, — она боялась, что сейчас все повторяется вновь. Возможно, фигурку стоит передать в другие руки, коль обстоятельства столь похожи.

Хотя и не совсем. Взяв верхнюю часть фигурки одной рукой, а нижнюю другой, она осторожно повернула ее, и фигурка разделилась на две половинки. Воздух внезапно наполнился остатками аромата давно высохших духов, исходившего из маленького золотого флакончика внутри фигурки.

Она сидела с двумя половинками в каждой руке, сопоставляя их, обдумывая решение, к которому она пришла сегодня. Ей вспомнилась история царя Соломона, который должен был рассудить двух женщин, заявляющих права на одного и того же ребенка. «Что ж, — произнес наконец правитель, — ребенок будет разделен на две половинки, каждой достанется своя». Когда одна из женщин запричитала, протестуя, он вручил ей ребенка, зная, что это его истинная мать.

Но не было никого, кто бы попросил ее не делить эту вещь — просто флакон — на две части. Она подумала, что это означает для нее конец, своего рода смерть. Конечно, были секреты, которые ей придется открыть.

Но есть ли выбор? Глядя на две части флакона, она поняла, что они вмещают все ее чувства. Потому что флакон для духов был ее миниатюрной копией — и она сама разрывалась на две части между тем, чем стал мир, и выбором, который она вынуждена будет сделать.

Дуче в Милане!

Когда пошел дождь, чернила наскоро отпечатанного плаката потекли, как черные слезы, но текст и лицо были все еще различимы при вечернем свете. Газеты и листовки, оставшиеся после дневного митинга, засорили Пиаззу дель Дуомо, прилипнув от дождя к тротуару.

Стефано Д’Анджели стоял у окна своей конторы, глядя вниз на вековые камни соборной площади, сейчас пустой, кроме только нескольких торопящихся черных зонтов с ногами, выглядывающими из-под них. Статуи из розового мрамора, горгульи [3] Горгулья — выступающая водосточная труба в виде фантастической фигуры в готической архитектуре. и шпили величественного Дуомо были мокры от дождя. Он мог даже различить маленькую позолоченную мадонну на самом высоком шпиле, влажно блестящую, словно плачущую от того, что она увидела несколько часов назад.

Все время после обеда раздавался рев толпы. «Да здравствует дуче!» — отражалось от камней. Мелодия фашистского гимна звучала в воздухе, проникая в юридическую контору, где стажировался Стефано, и не давая ему возможности сосредоточиться на работе. Но тяжелее всего было то, что где-то в этом сборище дураков находился его брат.

Стефано вернулся к столу, провел рукой по густым черным волосам и взял письменное изложение дела, которое он тщетно пытался закончить целый день. Сегодня его отвлекало скандирование и ликование толпы на площади, но работа сама по себе наводила на него скуку даже в лучшие дни. Неужели в двадцать четыре года его жизнь уже была определена как бесконечная вереница дней в конторах и залах суда? Он предпочел бы сидеть под деревом у реки, сочиняя стихи или читая Данте, либо где-нибудь в кафе на Виа Верде спорить с друзьями об искусстве и литературе.