Фэй Уэлдон - Ненавижу семейную жизнь

Сейчас о художниках группы Примроуз-Хилл пишут книги; тем, кто купил их работы, когда еще было можно, повезло. Джордж, забросивший ради Серены живопись, так глубоко презирал и Салли Энн, и всех, кого она у себя выставляла, что Серена даже не заглядывала в “Примрозетти”, а ведь могла бы совсем дешево купить Хокни и Ауэрбаха. Я однажды хотела купить Эдварда Пайпера, но понадобилось ремонтировать стиральную машину. Салли Энн была щедра по отношению к своим художникам, это она могла себе позволить, но мне платила гроши — меньше даже, чем получала у нас Розанна. Те, кто трудится в сфере искусства, трудятся из любви к искусству, так у нас принято считать.

Розанна зарабатывала пять фунтов в неделю у Джорджа с Сереной и у меня. Мне же платили четыре фунта пятнадцать шиллингов в неделю — естественно, без стола и квартиры — за то, что я показывала картины, иногда их продавала, вела корреспонденцию и бухгалтерию, подметала помещение, вытирала пыль, наводила блеск и лоск и мыла сортир. Ах, если бы кто-то надоумил меня пойти учиться, получить образование, профессию, но то были шестидесятые годы, что мы тогда понимали? Считалось, что женщину следует содержать, мужчина должен ее обеспечивать, а если он отказывался, как отказался Чарли, женщина изображала из себя жертву и мученицу, и я это хорошо умела. Мои посягательства на роль жертвы возмущали маму. “Чего ты хочешь? — спрашивала она. — Ну конечно, этот твой распрекрасный Чарли не собирается тебя содержать. И не надейся, не трать попусту время. Мужчина содержит женщину, только если она у него всегда перед глазами, спит рядом с ним в постели и готовит еду. Говорила я тебе: не выходи за него замуж”. Она могла бы добавить: “Скажи спасибо, что он, по крайней мере, сделал честную женщину из той вечно пьяной неряхи и наркоманки, какой ты тогда была”, но по доброте душевной не добавляла. Я в юности пережила тяжелый период, когда гормоны буквально разрывали меня на части, это было не менее мучительно, чем климакс.

Серена, совершив короткую вылазку в подпольный мир лондонской богемы, нашла там обожающего ее поклонника, который поддерживает с ней отношения всю жизнь, и тут же вернулась домой к мамочке. Я же не устояла перед соблазном безграничной свободы и спустилась из подполья еще глубже — в подземку, и прошли годы, прежде чем я вернулась домой.

— Нет, Мартин, так нельзя, — говорит Хетти. Китти спит. — Ты не будешь писать статью, расхваливающую сэндвичи с чипсами. Ты столько раз мне говорил, что сэндвичи с чипсами убили твоего отца.

— Господи, Хетти, до чего же ты любишь передергивать. Смотри на все проще.

Ах ты, демагог, думает Хетти. После рождения Китти он впал в непрошибаемую серьезность, а она терпит. Хетти уже вторую неделю как работает. По мнению Мартина, она слишком давит на него своими мнениями и суждениями. Перед ним прежняя Хетти, какой она была до рождения Китти, но он надеется, что она не зайдет в своей независимости слишком далеко. Он сознает, что привык к ней в ее подавленной ипостаси, она ему больше нравится.

Нынче вечером оба вернулись домой рано и успеют искупать Китти; Агнешка тем временем наскоро печет пудинг из тунца с морковью — она любит морковь: витамин А, каротин, мягкая клетчатка, завтра она взобьет морковь в блендере ребенку на обед. Хетти теперь кормит девочку грудью один раз в сутки, рано утром. Грудь у нее больше не болит, истерзанные соски зажили. Она ласкает девочку, прижимает к себе, воркует с ней, играет, когда никто не видит, и Мартин тоже не чувствует себя обездоленным.

Обнимая друг друга ночью, они вынуждены вести себя тихо, потому что в соседней комнате теперь Агнешка, но это их странно волнует, как в самом начале, словно они совершают что-то восхитительно запретное. Нет, никто никогда не запрещал ни ему, ни ей заниматься любовью, наоборот, ведь их воспитало поколение родителей, которые призывали весь мир любить, а не воевать. Но не важно, к какому поколению ты принадлежишь, возможность свободно выражать любовь, которой никто не препятствует, — слишком большая радость, боишься, что за нее потом придется дорого заплатить.

— Но что случилось с “Деволюцией”? — спрашивает Хетти. — Я думала, это серьезное издание. Почему они вдруг попросили тебя написать такую дешевку?

— Никакая это не дешевка, — говорит Мартин. — Это удачный журналистский ход. Мы меняем тактику. Концентрируемся не на том, что вредно, а на том, что полезно, только и всего.