Ольга Карпович: Навсегда

– Мусора! – просипел один из них. – Валим, мы его подрезали!

Тот, что прижимал меня к земле, дернулся и, выхватив заточку, пырнул меня. Я успела каким-то чудовищным усилием вывернуться, и, как выяснилось позже, это спасло меня, удар пришелся не в живот, а в бедро. Времени добивать меня у них уже не было. Вскочив с земли, они бросились прочь, еще несколько секунд между деревьями мелькали их спины, затем они исчезли.

Я почти не чувствовала боли. Холод и шок делали свое дело. Я понимала только, что не могу подняться с земли.

– Руслан! – позвала я, и голос мой звучал еле слышно. – Руслан!

Ответа не было. Приподняв голову, я увидела его – темную, ничком лежащую фигуру. Я попыталась подползти к нему, обдирая костяшки пальцев, ломая ногти, оттолкнулась руками и в нечеловеческом усилии сделала рывок вперед. Затем силы оставили меня, перед глазами почернело, и, теряя сознание, я все же услышала, что голоса людей приближаются, что нас сейчас найдут и окажут помощь.

Я поняла, что не умерла, уже в карете «Скорой помощи». Я думала, меня зарезали, пырнули в живот, но оказалось, кровь хлестала всего лишь из порванной артерии на бедре.

– Где Руслан? – Я попыталась пошевелиться на жесткой клеенчатой лежанке. – Что с ним?

– Чш-ш-ш, лежите спокойно, вам нельзя двигаться, – надо мной склонилась медсестра, кольнула меня чем-то в вену, и я снова отрубилась.

Я узнала о том, что моего любимого больше нет, уже после реанимации. Организм мой оказался сильным, заполучив приличное ножевое ранение и потеряв при этом около двух литров крови, я все-таки выжила. Я выжила, а он – нет. Нападавшие перерезали ему яремную вену, к тому моменту, как подъехала «Скорая», он был уже мертв. Он ушел легко, без мучений, меня же – полуживую, хромую, искалеченную – оставил здесь мучиться.

Самое страшное случилось уже потом. Даже не в том оно заключалось, что я уже никогда не встречу ни его взгляда, не почувствую теплоты его широкой и горячей руки, не услышу и этого смеха, смеха задорного никогда не унывающего мальчишки, – самое страшное, как выяснилось, было в том, что мне совсем перестали сниться сны. Ни черно-белые, ни цветные. Много лет я засыпала так, как будто проваливалась в преисподнюю, и возвращалась на землю, с трудом очнувшись.

Уже в самую секунду своего пробуждения понимала, что мой час еще не настал, но все еще не в силах осознать, где я нахожусь в данный момент – между какими измерениями. И Аллауди мне не снился. Совсем. Знаю, он постоянно стоял за мной все эти годы, мой единственный, мой любимый муж и названый отец моих детей. Он стоял рядом неслышно и в печали, и в радости, я всегда знала, что он незримо за мной наблюдает, всегда.

Иногда во сне я чувствовала лишь прикосновения легкого горячего ветра к своим ступням. Руслан раньше любил, дурачась, целовать мои ноги, но его лица, самого желанного лица на свете, я не видела никогда, как ни просила об этом на ночь у Бога, как ни умоляла.

Малодушно упрашивая уже самого Руслана присниться, я хотела выведать у него, простил ли он меня тогда за мой несносный характер, и не мучается ли он там без меня, и не скучно ли ему. Или, может быть, ему неприятно, что я много лет подряд начинаю свою ночь с ритуала-молитвы, закрыв глаза, прошу его мне присниться, а потом жду. Может быть, ему больно все это наблюдать, может быть, он там считает это все бездарным позерством. И не слышит меня, не видит, я надоела ему своими тайными слезами. Может быть, там, где он есть, ему нет дела до таких, как я, и меня он давно забыл, встретившись с кем-то более любимым, деля рай на двоих, и я там буду лишней…

Так малодушно думала я, так выпрашивала встречи с ним хотя бы во сне, и особенно мне тревожно становилось в лунные заснеженные ночи перед Новым годом. Этот праздник я ненавижу уже 15 с гаком лет, и даже не то что ненавижу, мы существуем как бы отдельно – я и разлапистый мандариново-конфитюрный, никогда не исполняющий своих обещаний Новый год. Тем не менее на всех наших семейных новогодних праздниках я ни разу не показала, как мне все это тяжко.

Аллауди всегда за моей спиной, и это я, подлая, не даю ему покоя. Первое время, когда меня еще кололи сильными успокоительными, я все равно кричала, как раненая куница, лампочки лопались, люстры взрывались, форточки хлопали. Было такое дело, не раз и не два.

Я кричала ему только одно, пыталась достучаться до холодных безжизненных небес, куда он навсегда от меня ушел, так, как никогда не кричала при его жизни.