Галина Яхонтова - Сны Анастасии

Марина, как всегда, оказалась дома. Как, впрочем, и ее соседка. Между учеными дамами шла жестокая двухлетняя война. Они выслеживали и подкарауливали друг друга, воровали куски мяса из кастрюль, сплетничали и распускали друг о друге самые нелепые слухи.

Настя, начитавшаяся Фрейда вкупе с Фромом, смутно предполагала, что причина вражды крылась в воздействии архитектуры на утонченную дамскую психику. Общая прихожая смоделировала квазиобщий дом, подобный двуглавой змее. И общая дверь, защищающая обитательниц „сапожка“ от внешнего мира, превращала их „сапожок“ в западню. Настасья Филипповна подозревала, что самая большая ошибка аспиранток состоит в том, что они к своим тридцати годам не доросли до осознания возможности групповой любви и со временем взаимная симпатия и общие взгляды на перспективы развития русской литературы эволюционировали в неприглядную, с каждым днем все более очевидную, бездонную и черную ненависть.

И сегодня, прямо с порога, Марина зашипела: „Проходи скорей в комнату, мегера уже, наверное, подслушивает“.

В полуоткрытое окно врывался истошный вой троллейбусов, сдобренный мелодичным подзинькиванием упакованных в решетчатые ящики бутылок: машины с тарой почти непрерывно следовали в сторону Останкинского молочного комбината.

— Как можно жить в таком шуме? — Настя поморщилась.

— Привычка, — обреченно произнесла Марина. — Человек ко всему привыкает.

— И к этому тоже? — Настя кивнула в сторону линии фронта. Из-за стены соседки раздавалась оглушительная музыка.

— Представляешь, в субботу эта гадюка заволокла к себе абхаза, и я была вынуждена слышать все, что там происходило. Стенка такая тонкая.

— Затолкнула бы в уши „беруши“ и спала. Но я ж тебя знаю. Ты прислушивалась. Признайся, так?

Марина сразу же попыталась перевести разговор на другую тему:

— У меня неприятности. В издательстве.

— С переводом? — Настя знала, что Марина подрабатывала переводами с английского.

— Они зарезали Харольда Роббинса.

— Насмерть? — съязвила Анастасия.

— Качество моего перевода их устраивает, но они взяли нового редактора, кажется, ассистента кафедры зарубежной литературы из МГУ. Рафинированного типчика со следами воздействия эдипова комплекса. Так вот, он в ужас пришел от сцены, где рабыне запихивают ручку кинжала в п… Закатывая глаза, прочитал о Фолкнере, по которому писал диссер. Спрашивается, если он такой интеллектуал, то какого беса пошел в это издательство?

Настя возмутилась.

— Меня удивляет другое: если они издают всякие отбросы, то зачем прислушиваться ко мнению этого ассистентишки. Знаешь, Марина, забери-ка ты свой труд и пережди, пока у работодателей пройдет синдром выживания. Я думаю, поворот в сторону „Иностранной литературы“ у них временный.

Пока Марина в задумчивости готовила кофе, механически беря с полки кофеварку, всыпая ложку порошка, заливая его водой, Настя решила воспользоваться привилегиями аспирантки — посетить индивидуальный сортирчик, малогабаритный, как Голанские высоты, за которые тоже идет нескончаемая война. Она с удивлением обнаружила, что все стены этого параллелепипеда от пола до потолка оклеены фотографиями обнаженных мужчин, вырезанными из каких-то журналов типа „Плейгерл“. Торжество древнего фаллического культа вызывало священный трепет. Парни демонстрировали свои „орудия“, как Шварценеггер — мышцы. Она почувствовала, что сей сортирчик стоил того, чтобы вести за него кровопролитную войну. Следы кровопролития она мельком заметила в мусорнице.

„Ах да, „Славянское барокко“… — вспоминала Настя.

— Марина, я книгу возьму?

— Вот она, я приготовила для тебя. — Голос Марины почему-то перешел на шепот. — А знаешь, кого я видела в общежитии?

— Здесь можно встретить кого угодно. — Сердце Насти сделало странный скачок.

— Я видела Ростислава Коробова. Он, кажется, будет учиться на Высших литературных курсах.

— Спасибо за информацию, — медленно произнесла Анастасия.

Она вышла из общежития крадучись, то и дело оглядываясь. Во рту было сухо руки похолодели. „Не может быть“, — лихорадочно думала она, стараясь перевести свое внимание на что-то другое. Но помимо воли ее охватывало желание. Вспомнились слова Марка Самойловича: „Вам вполне по силам написать что-нибудь эротическое, но красивое…“

„Бедный, тихий Марк Самойлович, — думала Настя, — что вы можете знать об эротике? Вы, всю жизнь редактировавший детские стишки о пионерах, тимуровцах и дедушке Ленине? А до того, наверное, и о дедушке Сталине?..“