Андреас Требаль - Гипнотизер

Очень было утомительно видеть в каждом стуле лишь стул и ничего больше. Но, как известно, утомление даром не проходит, а в сочетании с обильной едой и питьем вгоняет в сон. И все же, как бы там ни было, я был безмерно благодарен баронессе за то, что она не только давала мне возможность как следует отоспаться, но и пригласила в имение ослепшего крестьянина вместе с женой, с тем чтобы я смог испробовать свой дар на нем. И вот я ошарашил наивного и мечтательного Натана Бувийе, заставив его испытать самую большую в жизни радость… но пока что не время рассказывать эту историю.

Меня пока что всецело занимало лишь одно: я должен был призвать аббата к ответу, причем немедля. В мою амальгаму противоречивых чувств добавилось еще и мучительное нетерпение. Я уговорился с Марией Терезой, что она напишет мне сразу по завершении гастролей уже из Парижа. К счастью, она не заставила меня терзаться ожиданием, и посему я завершаю эту часть моей истории уже приводимым мной высказыванием: поездка на дилижансе означает новые знакомства, бесконечные разговоры и в первую голову бесконечное терпение.

«Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся вдруг, в мгновение ока, при последней трубе; ибо вострубит, и мертвые воскреснут нетленными, а мы изменимся» [8] Первое Послание апостола Павла к Коринфянам. Гл. 15. .

Некто мог еще пару дней назад стоять у могилы своей сестры и думать:

«Ну вот, все хорошо, теперь ты можешь верить и молиться, снова обратиться к Богу. Боже, я снова верен Тебе и делу Твоему». Тот самый человек желал обрести уверенность в том, что жизнь его в контексте примирения в будущем обретет гармонию, однако, задав пару вопросов престарелой баронессе, он как бы вытянул лотерейный билет. И ему выпало какое-то время, не очень, правда, долго, жонглировать двумя каменными блоками. На первом было начертано: я — Мария Тереза, и предположительно меня попытаются встроить в дом графа; на другом сияли следующие слова: я — аббат де Вилье, видишь, какой я огромный, так вот, такой же была в свое время и моя месть.

Так что два каменных блока.

Но существовал еще и третий — ничуть не меньший и ничуть не легче двух первых. И чтобы не оказаться расплющенным ими, приходилось держать ухо востро, своевременно реагируя на опережавшие друг друга обстоятельства. Было время, когда он взирал на обрушивавшиеся каменные глыбы Триумфальной арки, ломая голову над тем, как проскочить через нее. Тогда он сумел проскочить благополучно, обманув темные силы тем, что пустился в пляс, ныне же его якобы «подвергали испытанию», причем осыпая его такими ударами, что впору рассыпаться.

Я устало поднимался по ступеням лестницы вслед за носильщиком к своему жилищу. У отеля «Де Виль», куда прибыл дилижанс, мне удалось нанять рикшу. Молодой парень в перепачканных собачьим дерьмом сапогах оказался на удивление церемонным и без слов отер обувь перед тем, как войти в подъезд моего дома. Морщась от исходившей от него вони, я все же слезно попросил его не переступать порог моей квартирки, Бог с ним, с чемоданом, уж как-нибудь сам вволоку.

— Нет-нет, я уж сам его внесу.

— А там что у вас, все в коврах, что ли?

И затрясся от смеха при виде того, как я встаскивал багаж в спальню. Чемодан так и перенес странствие незапачканным. Но вдруг приклеился к полу. Будто я его на смолу поставил. Отчего бы? И до меня дошло, что все дело в шести бутылках настоянной на травах водки, которые по настоянию баронессы я запихнул в багаж. Шесть бутылок. Боже мой!

Я рассчитался с кучером, даже поднес ему стаканчик — из открытой еще перед отъездом бутылки.

— Вкусно, ничего не скажешь. И пьется легко, — сделал он мне комплимент.

— Пить — не мешки таскать.

— Верно, а смола все же получше собачьего дерьма. — Вино настроило пария на благодушный лад. Потом он обратил внимание, что ко дну чемодана прилипло какое-то письмо. — Оно у вас под дверью лежало. Вы сначала наступили на него, а потом бухнули прямо на него ваш чемоданчик.

Кучер не ошибся. Не заметь он этого, прощальное послание мадам Бершо я сподобился бы прочесть не ранее следующей вылазки из Парижа.

Ее прощальное письмо.

Всего несколько строчек. Написанных каллиграфическим почерком, тон — уверенный и, пожалуй, даже чуть высокомерный. Мадам Бершо не без присущего ей мазохизма писала о том, что она хоть и испрашивала инструктажа у меня по поводу осуществления ее намерения, но я, мол, не должен воображать себе, что мои знания — мое личное достояние: