Исай Калашников - Последнее отступление

— Понятно, — криво усмехнулся Фома Черепанов. — А вы мне, мужику, товарищ Серов, растолкуйте такую штуку. Стрежельбицкий нам строго-настрого запретил обращаться за помощью в Совет и в Верхнеудинский большевистский комитет. Вы дали такое указание али как?

— Нет, такого указания не было. Что это значит, Яков Степанович? — спросил Серов.

— Да, Черепанов говорит правду. Солдаты наши, — Стрежельбицкий обвел рукой сидящих, — молодые большевики, они готовы по любому поводу, дай им волю, ездить в Верхнеудинск. Дело от этого не выиграет, а у вас и без того хлопот достаточно.

— Вы не имели права запрещать солдатам обращаться в Совет и тем более в партийный комитет, — нахмурился Серов. — Чушь городите какую-то!

Сразу же после этого выступил Черепанов. Сутулясь, он подошел к столу, оперся длинной рукой на спинку стула и начал медленно, с натугой произносить тяжелые слова. Казалось, он стоит у каменной стены, разламывает ее на неровные, увесистые плиты и нехотя, лениво кидает… Черепанов предъявил Стрежельбицкому серьезные обвинения. Он с горьким недоумением спрашивал, ни к кому в отдельности не обращаясь, о демократии. Что она такое, почему ею могут пользоваться меньшевики, эсеры, а большевикам вроде она и во вред. Эсеры и меньшевики выступают перед солдатами, обещают им добиться роспуска по домам. Стрежельбицкого не беспокоит то, что через посулы все эти крикуны попадают в полковой комитет. Стрежельбицкий надеется на то, что меньшевики и эсеры не сумеют провести свою линию и потеряют доверие солдат. Все ждал, когда они начнут терять это самое доверие. И дождался… Солдаты скоро не станут признавать ни бога, ни черта, разбегутся кому куда любо.

Серов насторожился, пристально посмотрел на Стрежельбицкого.

— Ну, знаете, такой политической тупости я от вас не ожидал, — резко сказал он. — Это же самоубийство! Ваш, извините, дурацкий нейтралитет на руку врагам. Неужели вы настолько слепы, что не видите, как пропадает вера солдат в большевиков?

Стрежельбицкий все порывался что-то сказать. И едва Василий Матвеевич кончил говорить, он поднялся:

— Теперь я понимаю, что действительно оказался слепым. Ошибка мною допущена серьезная, и я готов понести наказание. Но, если вы оставите меня на этой работе, я сделаю все, чтобы исправить положение. Себя не пожалею. Честное слово, товарищи! У меня после слов Василия Матвеевича с глаз будто пелена спала.

— Ошибки в наше время — роскошь, часто непозволительная, товарищ Стрежельбицкий, — сухо отрезал Серов.

Жердев вскоре уехал в город. Серов остался в гарнизоне. В сопровождении Черепанова и Стрежельбицкого он ходил по казармам.

Беспорядок был ужасающим. Солдаты бездельничали, в казармах грязь, мусор, койки не заправлены, на многих нет ни покрывал, ни матрацев — продали, и теперь спали, подстелив под себя шинели. Спертый воздух, запах прелых портянок, махорки, человеческого пота стойко держался в каждой казарме.

Черепанов ходил молча, с одеревенелым лицом. Стрежельбицкий осуждающе качал головой, приговаривал:

— До чего дошло! До чего дошло!

Солдаты не проявляли никакой заинтересованности. Равнодушно встречали, лениво, сквозь зубы отвечали на вопросы. Лицо Серова потемнело. Такого не ожидал. Не армия, а черт знает что!

В одной казарме солдаты сидели за столом. Перед ними стояла четверть самогона. Лохматый, забородатевший солдат только что собрался разливать самогон в кружки. Стрежельбицкий крикнул:

— Встать!

Солдаты не пошевелились. Лохматый с нагловатой усмешкой сказал:

— Чего рот разинул? Орешь под руку, а я человек боязливый, уроню бутылку, казна же ущерб понесет: опять придется шинельки из цейхгауза тащить. Чем орать, садитесь лучше с нами, выпьем по кружечке, сердце-то и отмякнет.

— А ну, подвинься, — Серов подошел к столу, сел на скамейку.

Лохматый попросил еще одну кружку, поставил ее перед Серовым. Самогон, булькая, полился в кружку. Серов протянул руку, взял за горло бутыль.

— Что, сам хочешь налить? — спросил лохматый. — Оно и правильно, за столом должен распоряжаться старший.

Серов поднял бутыль, бросил в угол. Зазвенело стекло, по грязному полу растеклась лужа. Солдаты молча смотрели на эту лужу, сжимая в руках пустые кружки. Ноздри у лохматого побелели, раздулись. На стекле окна отчаянно билась муха. Стрежельбицкий вынул из кармана наган, щелкнул предохранителем.

— Спрячь свою дудыргу! — Лохматый хрипло, натужливо засмеялся, удивленно сказал: — В очках, а непужливый. Мы же вас могем так угостить, что и через неделю икать будете.