Исай Калашников - Последнее отступление

— Ты, наверно, не ел сегодня, — смеялся Артемка.

— Это ты, может, не ел. А у меня же матушка. Блинов напечет не хуже купеческих. Матушка у меня добрая. Сроду не ругается. Вечером приду с работы — ужин готов, постеля налажена. Я, может, не хуже этого купца живу…

О своей матушке Кузя мог говорить много. Но Артемка стал замечать, что описывает он ее не всегда одинаково.

— Знаешь, она, матушка-то моя, совсем молодая. Лицо у нее белое, а брови широченные, черные, волосы тоже черные и навроде кудрявые.

— Ты же говорил, что у нее русые косы.

— Ничего я тебе не говорил. Сроду у нее русых волос не было.

— Ты хвастун, однако, Кузя! Матушка, матушка, а ходишь грязный, рубаха у тебя ажно блестит, будто кожанка.

— Чудной ты. Кто на работу наряжается-то? Ты в праздник посмотри… Совсем другой вид у меня. Сапоги — во! Рубаха шелковая и поясок круглый с кисточками. Рубаха зеленая, а поясок розовый.

Кузя был чуть постарше Артемки, но выглядел мальчишкой. Силенок у него было не много. С утра еще работал ничего, а к вечеру едва таскал ноги. Часто садился отдыхать. А работа была как будто бы и не тяжелой. Утром, если выходила газета, ребята нагружали кипы номеров на извозчика, нанятого Кобылиным, после этого шли на склад. Там разматывали рулоны бумаги, разрезали ее, как нужно, и разносили по цехам. А потом делали что прикажут…

Нередко в типографии появлялся сам Кобылин. Он ходил по цехам, по двору, брезгливо выпятив нижнюю губу. Артемка с Кузей старались не попадать ему на глаза — купец всегда находил для них какое-нибудь дело. Или двор заставит подмести, или штабель досок перетаскать на другое место. Артемке скоро опротивела такая работа.

— Ежели бы не деньги на коня бате, не стал бы тут отираться, — говорил он Кузе. — Уехал бы домой или в крайности поступил в Красную гвардию.

— Так тебя и приняли! Я у самого товарища Жердева был, просился, — вздыхал Кузя. — И года набавил, а все равно не приняли. Товарищ Жердев посулился только забрать меня в случае войны. Парень ты, говорит, шустрый, а что ростом маленький, так на войне это первое дело. Пуля, говорит, маленького не найдет, а пролезть он везде пролезет, не то что дылда какая-нибудь.

— Меня возьмут. Но я сам пока не хочу. Денег прикопить нужно. Бате слово дал…

Вечерами Артемка заходил в слесарку к Игнату Трофимовичу. Смотрел, как он нарезал резьбу на болтах, опиливал гайки. Все у него выходило ловко, складно и так легко, что Артемке казалось, что и он может все это делать. Взял железку, зажал в тисы. Пилой раз, раз — выпиливай, что нужно.

Попробовал сам опилить грани гайки, но как ни потел, вышла не гайка, а какой-то огрызок. Игнат Трофимович молча бросил его работу в ящик с хламом. Артемка смутился. Больше он не решался браться за напильник. Но Игнат Трофимович сам начал давать ему несложную работу, приучать к ремеслу.

Матрена, жена Игната Трофимовича, сказала как-то:

— Выучишься — женим тебя, и в деревню не поедешь. Рабочим будешь, городским жителем.

Артемка отрицательно покачал головой:

— Не, я в деревне жить буду. Земля у нас, хлеб, хозяйство. Пахать весной едешь — теплынь стоит, земля мягкая, сырая, прелью пахнет. Идешь босиком по борозде, ногам прохладно… В деревне жить лучше.

— Привыкнешь — и тут хорошо будет. Мы с Игнатом тоже деревенские были, а тридцать годочков в городе-то живем — и ничего. И ты свыкнешься…

— Не свыкнусь, не глянется мне город.

Дело было не только в том, что город обманул его ожидания, что на поверку он оказался едва ли красивее деревни. Вместе с письмом Павла Сидоровича он потерял нечто более важное. Революция… Демонстрации… Плеск полотнищ знамен и грозный напев: «Отречемся от старого мира…» Где все это? Что это за революция, если в типографии командует купец Кобылин? Что это за революция, если Рокшин, революционер, определяет на работу всякую шушеру? Что это за революция, если Савка Гвоздь похаживает по городу с бомбой и наганом и придирается к кому попало?

Жизнь в городе кидала его, как щепку, завинчивала в глубокие водовороты, а он, обрывая ногти, цеплялся за берега. Сейчас прибило к тихому берегу. Тетка Матрена напоит и накормит, работа есть, а все равно как-то нехорошо на сердце, давит какая-то тоска, злость одолевает. На самого себя злость или на людей? Не поймешь.

Однажды вышел с Кузей на улицу. Навстречу Гвоздь. Веселенький. Увидев Артемку, потянул руку к козырьку.

— Здравия желаю, семейский курощуп.

— Мотай отсюда.