Исай Калашников - Последнее отступление

— Две у меня коровы… Вы, девки, пометьте себе на уме…

— Только две? — перебила его Нина.

— Иди во двор, погляди, если не веришь.

— Сколько во дворе, мы знаем. А на заимке в Куготах, где живет ваш сын с двумя работниками?

— Чего? Ах, да… Три коровенки там есть. — Пальцы на коленях зашевелились часто-часто, словно что-то нащупывали и никак не могли нащупать.

— И все?

— Что ты ко мне привязалась, богом проклятая вертихвостка? Нет больше ничего! — Уставщик поднялся. — Идите отсюда!

— А лгать вам по сану полагается? — спросила Нина. — Или у вас память плохая? На заимке в Ширинке две коровы чьи?

Дора хихикнула в кулак.

— Прокляну! — Уставщик быстрым шагом ушел в дом.

На улице засмеялись и Уля с Соломеей.

В сельсовете они отдали список Павлу Сидоровичу. Он положил его на стопку других списков, придавил рукой, сказал Климу:

— Посмотри, как сработали. Спасибо, девушки!

— Это Нина нас настропалила, — засмеялась Дора. — Как она уставщика притиснула!

— О, дочка у меня отчаянная! — с иронией проговорил Павел Сидорович, но Нина видела, что он рад за нее, доволен работой.

Когда уже пошли, отец окликнул ее.

— Совсем забыл, дочка, тебе письмо. — Он протянул ей голубой конверт, и Нина смутилась под его понимающим взглядом.

Распростившись с подругами, Нина побежала домой. Она знала, что это письмо от Артема, хотя на конверте и не значилось обратного адреса. Какой хороший день у нее сегодня! Артем… Смешной и славный. Как жаль, что он тогда уехал, не успев с ней даже распроститься. И мать его толком не могла сказать, почему сын так заспешил, и письма от него долго не было.

Возле дома, подпирая спиной столб ворот, ее ждал Виктор Николаевич. Она заметила его, когда подошла почти вплотную, вздрогнула, попятилась.

— Я вас, кажется, испугал?

— Немножечко, — облегченно вздохнула она. — Меня испугать нетрудно.

— Извините… Я давно жду вас, Нина. Очень хочется поговорить.

— Пожалуйста… О чем вы хотите поговорить?

— О многом. Я все время думал о вас. Вы такая необыкновенная среди этих грубых парней и девок! Вы как роза среди чертополоха, как драгоценный алмаз среди осколков стекла…

— Стойте, стойте! — Нина приложила к его лбу руку. — У вас температура, Виктор Николаевич! Срочно ложитесь в постель и приложите к пяткам горчичники.

— Нина!..

— Я вам говорю: температура. Только поэтому вы говорите всякие глупости. Пропустите, пожалуйста.

Приказчик посторонился, но не успела Нина взяться за кольцо калитки, он обнял ее, поцеловал в щеку холодными губами. Нина вывернулась, ткнула кулаком в его лицо, заскочила во двор и заложила калитку на крючок.

Дома она тщательно, с мылом вымыла лицо, посмотрела на себя в зеркало, будто на щеке мог остаться след поцелуя. Прибавив в лампе огонь, вскрыла письмо. Из конверта выпала ее фотография и короткая, всего в три слова, записочка: «Можешь дарить образованным». Буквы были неровные, кособокие, конец строчки загнулся вверх. Ей представился Артемка таким, каким она видела его здесь. Из-под фуражки выбивается на лоб русый чуб, в ясных глазах веселые точечки-огоньки… «Образованным…» Она уронила голову на руки и заплакала.

Возница поет тягучую песню, унылую и бесконечную, как степная дорога, и так же, как дорога, она навевает дремоту, убаюкивает.

— О чем поешь, Бадма? — спросил Серов.

— О старой жизни, нухэр.

— Спой что-нибудь о новой жизни, Бадма.

— Нет еще новых песен, нухэр. — Бадма обернулся, достал кисет, трубку. — Будет хорошая жизнь, будут хорошие песни.

Они закурили, и белесый дым поплыл в степь, смешиваясь с пылью, поднятой колесами ходка. На курганчиках неподвижно, словно пни, торчали тарбаганы, млея в своих теплых рыже-серых шубах, в траве бесшумно пробегали суслики-пищухи, далеко-далеко, расплываясь в мареве, брел через степь табун лошадей. Впереди в степь вдавалась зеленая гряда леса. Дорога вползла в него и зазмеилась меж старых сосен. Остро запахло разогретой смолой. Ветви деревьев почти смыкались над головой, и на дорогу падала пятнистая тень.

Поездка по селам и улусам подходила к концу. Пара маленьких монгольских лошадок прошла сотни верст по дорогам и бездорожью. За эти дни Серов разговаривал с разными людьми, но разговоры были об одном и том же — о новой власти, о новой жизни. Поездка подтвердила: на местах власть пока слаба, многие еще не разобрались, что несут с собой Советы. Но вопреки всему в нем окрепло убеждение, что новое пустило глубокие корни и как бы дальше ни развивались события, крестьяне и пастухи не захотят вернуться к старым порядкам. Поражение Советов Забайкалья и Прибайкалья на фронте не положит конца борьбы, напрасно мечтают об этом атаман Семенов и подпирающие его японские генералы. Сама мысль об отступлении, хотя бы и временном, была противна Серову, однако он снова и снова возвращался к ней, потому что знал: нет ничего хуже, чем благодушное самоуспокоение.