Томмазо Ди Чаула - Голубая спецовка

Мой старший сын весь извелся. Его страдания начались с рождением младшего брата. Они погодки: одному три, другому четыре, и старший дико ревнует, стоит матери приласкать младшего. По ночам мы подкладываем ему бумажные пеленки, а маленькому промокашки уже не нужны. Я давно подметил, что старший обезьянничает, во всем подражая малышу: тоже тянется к матери, как и его пухленький и впрямь более симпатичный братик. Это напоминает мне случай из детства: мой младший брат неизменно пользовался любовью родственников, а меня в расчет не принимали еще и потому, что я был замкнутый, задумчивый. Тогда я стал во всем подражать братишке: капризничал, орал, как Тарзан. Однажды дядя не выдержал и влепил мне хорошую оплеуху, после чего, обернувшись к отцу, сказал: «Этот обалдуй уже большой, а ведет себя как младенец». С тех пор я смирился: лучше сидеть в тени, чем получать оплеухи, на которые мой отец и без того был слишком щедр.

После цветения на ветках миндаля появляются первые, такие светлые и нежные листочки. Черешня пока не цвела, но на ней уже набухли розовые бутоны. Удивительное растение — черешня. Она не требует особого внимания, не нуждается ни в обрезании ветвей, ни в большом количестве воды — ей вполне достаточно той, что капает с неба. А ягодами объедаешься — кидаешь в рот одну за другой, одну за другой. Когда созревает черешня, даже воздух делается красным. Мой отец, карабинер, проводил весь свой отпуск (а отпуск у него тогда, четверть века назад, был больше месяца, не то что я, машиностроитель, еще лет шесть назад имел каких-то десять дней) вместе с семьей у деда с бабкой в деревне. Когда поезд прибывал в Бари, на площади Рома, у фонтана, стояли крестьяне с корзинами и выкрикивали: «А вот черешня! Кому черешни!» На старом вокзале в Модуньо нас уже поджидал дядя с телегой, чтобы отвезти в деревню. В те времена Модуньо был красивый, непохожий на другие поселок — хоть и грязный, но не испорченный, как теперь, железобетоном. Пока мул тащил телегу по заваленной нечистотами улице, над нами носились миллионы мух. Однако в доме царили чистота и порядок… Тетки мои забавы ради цепляли черешню себе за уши и за пуговицы.

Сегодня, 20 марта, купил газету и на первой странице читаю написанное крупными буквами: «Стоимость лиры вновь поднялась на 3,7 процента от доллара». Вчера еще лира падала, рушилась, проваливалась; сегодня ее статус магическим образом восстанавливается. Главная заслуга в этом, разумеется, принадлежит съезду христианско-демократической партии. В огромном зале съезда над многочисленными венценосными головами порхают святые с ангелами, поэтому все, несомненно, идет к лучшему. Когда наступит очередь съезда ИКП, вот увидите, та же лира скатится на самую низкую ступень, как это произошло с франком, когда левые собрали на выборах 51 процент голосов. Все рассчитано, ничто не происходит случайно; сколько голов, столько ушлых умов. Хозяева + ХДП + Ватикан заставляют нас плакать горькими слезами в отместку за «жаркую осень», за 12 мая, когда проголосовали в пользу развода, за 15 июня и так далее, за самую малую победу левых сил и рабочего класса. С этой целью они прибегают к стратегии напряжения, безработице; бензин на вес золота, цены взвинчены до безумия, и, словно этого мало, постные рожи по телевизору продолжают требовать от нас новых усилий и жертв. Ради ясности, чистоты в своем доме и ради справедливости мы действительно готовы на любые усилия, в противном случае одолевают сомнения: зачем все это нужно и кому? Неужели ради дальнейшего откорма большой свиньи?

Иногда слышу в свой адрес презрительное: вон, мол, «поэт» наш пошел. Мечтатель! А я думаю: черт вас побери, ведь все люди на свете мечтают. С той разницей, что у одних мечты злые и эгоистичные, а у других — добрые и человеколюбивые. Что ж здесь плохого?

Сегодня, 20 апреля, спустя почти три месяца после происшествия с автомобилем, я впервые выхожу на работу. Едва переступаю порог цеха, как жуткая вонь — какая-то гниль вперемешку с серой — забивает мне носоглотку, и через несколько минут весь чистый воздух, которым я дышал эти месяцы в общественном парке, выветривается из легких. Увидев меня, начальник цеха впадает в страшный ажиотаж, ему не терпится поставить меня на рабочее место. Видать, все три месяца носился с этим желанием. Пытаюсь от него улизнуть, ищу выхода на волю, но не меньше сотни рук хватают меня за спецовку и волокут к станку. Оттуда летят искры, пыль с водой, а я стою расставив ноги, в точности как три месяца назад. Заложило нос, свербит в горле, память перебирает все рекомендации по поводу затемнения плевры, которое у меня осталось и навряд ли теперь пройдет: не потеть, избегать пыльных помещений, газа, дыма…