Томмазо Ди Чаула - Голубая спецовка

Потом он служил «дамой-компаньонкой» при богатом, но очень больном старике; потом, когда поспевали оливки, подряжался на сбор оливок; потом работал сторожем на строительстве. Бывало, темной ночью я возил ему на велосипеде ужин куда-то на окраину Модуньо. Вокруг его костра вечно крутились десятки собак, он звал их по кличкам: Чу-чу, Блэк, Дьявол, Кеккина, Мерзавка, Мустафа и т. д. Я бы оставался у него и на ночь, потому что такая жизнь мне нравилась, но негде было спать. Там стояла хижина, где гулял сквозняк и, несмотря на лето, по ночам было холодно. Поверх затоптанной травы повсюду валялись доски, гвозди, куски застывшего раствора, цемент, обломанные ветки вишен, только одно какое-то дерево еще торчало из земли. Тогда, десять лет назад, окраины Модуньо сплошь представляли собой огромную стройплощадку — повсюду шло строительство. Мы с замиранием сердца наблюдали за этими переменами, но теперь (когда у нас открылись глаза) мы понимаем, что там ломалось и уничтожалось больше, чем возводилось. Так вот, я оставлял отцу ужин, а сам на велосипед — и домой по едва освещенным переулкам. В сумке гремели вилки с ложками, стаканы, алюминиевый котелок.

Больше месяца прошло со времени дорожной аварии. Дни летят быстро, а по мне, еле-еле тянутся. Никто не удостаивает меня своим посещением. Поначалу, правда, приходило много народу, даже чересчур, и все больше из любопытства; честно признаться, визитеры действовали на нервы. Ночью сплю мало, а если засыпаю, то все время что-нибудь снится. Доктор говорит, я выздоравливаю, только нужно опасаться сквозняков. А о море и вовсе надо забыть. Говоря это, он смотрит на меня с состраданием, так как ему известно, что я — морская душа. Помню, отец каждый год, хоть тресни, вывозил нас на побережье. Разве можно выкинуть из памяти море близ Саленто? Вода чистая и прозрачная до того, что по утрам видно все, что делается на дне: маленькие юркие рыбки, колышущиеся водоросли, крабы, ковыляющие по песку. И когда я жил у деда с бабкой в деревне, тоже ездили к морю, правда, за весь сезон всего раз десять, по воскресеньям. Отправлялись в повозке ранним утром, когда деревня еще досматривала сны, и выезжали на дорогу к Палезе. Дорога в ту пору была еще не асфальтирована. От копыт нашего мула поднималась страшная пыль, а мы сидели в телеге среди корзин и горшков. От одного исходил великолепный аромат кролика, запеченного с чесноком и розмарином. Дед и дядя Марко поочередно брали вожжи; я как безумный поедал груши. Бабушка и тетки в своих платках напоминали индийских женщин. На полдороге был спуск под названием «лама». Мул резво бежал под уклон, и дед ставил тормоз. На подъеме было хуже: мул обливался потом, подковы высекали из камней искры. По обеим сторонам дороги тянулись валы из красной земли. Поодаль бросали тени на колею гигантские рожковые деревья, похожие на соборы.

Добравшись до моря, мы ставили телегу у самой воды на «мексиканском» пляже. Распустив оглобли, хорошенько привязывали мула к колесу и, чтобы стоял смирно, вешали ему на шею мешок с зерном. Потом накрывали свободные оглобли брезентом, тем самым, что служил для сбора оливок, и получалось укрытие от солнца. Иногда по воскресеньям пляж заполняли телеги с такими же задранными оглоблями и сотни женщин, стариков, детей бегали с ведрами к морю и обратно — таскали соленую воду для варки макарон; кто собирал сушняк, кто бултыхался в море, кто, незаметно подкравшись к человеку, занятому ощипыванием курицы, опрокидывал ему на голову ведро воды, кто пытался стянуть трусы с зазевавшегося.

Мы всей толпой купались, бегали в море и обратно, визжали, кричали и походили на индейцев. Даже дед, и тот лез в воду. Помню, на нем были коричневые шерстяные трусы; ему приходилось постоянно их поддерживать, чтобы не спадали. Бабушкин купальный костюм напоминал ночную рубашку, которая в воде топорщилась, напоминая колокол. А у теток были красивые красные купальники, да и сами тетки были что надо: кровь с молоком, цветущие, веселые, смешливые.

Жили мы тогда гораздо веселее, хотя, может, и беднее. Хохот стоял по любому поводу. Работали, правда, до седьмого пота, но жизнь текла спокойно, потому что никто не приставал, не требовал отчета; ты если и вкалывал как лошадь, то ради самого же себя. В ту пору я многого еще не знал и не понимал: так, я не заметил, что кончилась война, и в доме пользовались ее атрибутами, например, отруби из мешка черпали военной каской, а инструменты — плоскогубцы, молоток, пила — хранились в ящике с английскими надписями. Мне потом объяснили, что ящик этот из-под гранат. Во время бомбежек вся семья пряталась на кухне под каменной, а точнее, высеченной из камня лестницей, которая вела на террасу. Там наверху всегда ощущалась какая-то таинственность: слышались шорохи и прочие непонятные звуки, водились мыши, змеи, стояли корзины зеленоватого цвета, наполненные бобами и горохом, по которым ползали армии тараканов, муравьев, прыгали воробьи, носились ласточки и стрижи, а надо всем этим порхали бабочки, — словом, помещение сильно смахивало на Ноев ковчег.