Хидыр Дерьяев - Вьюга

Сердар ничего не ответил. Думали они об одном и том же: что будет, если снег зарядит на несколько дней, плотным слоем укроет землю, а мороз не даст ему быстро растаять?..

— Если снегопад надолго, без заготовленных кормов пропадем… — не удержался Сердар и пожалел об этом — лицо у председателя пошло красными пятнами.

— Неужто не надоело тебе одно и то же талдычить? — Акым-ага выпрямился резким движением. — Корма, корма, корма!.. Думаешь, никто, кроме тебя, не понимает, что хорошо иметь в запасе сено. Не можем мы его заготовить!

Не имеем возможности! А от болтовни толку мало, — председатель пододвинул к себе чайник.

— Дайте мне тогда хоть нескольких человек в помощь. В бурю вдвоем не управиться!

— Где я тебе возьму людей? С хлопка снимать? Затихнет чуть, сразу всех в поле, нераскрывшиеся коробочки собирать. План-то еще не выполнили.

— По каракулю тоже план будут спрашивать…

— Будут! Сам знаю, что будут. Всю душу вытянут. А что я могу сделать, если сейчас только одно твердят: хлопок, хлопок, хлопок! А мы и так затянули с уборкой…

— «Хлопок», «план», «уборка»! — тетя Дойдук сердито махнула рукой. — Жениться парню возможности не даете! Опять его в пески угоняешь! Давно бы уж сыграли свадьбу, и ехал бы со спокойной душой…

Молла Акым поглядел на жену и усмехнулся:

— Думается мне, вовсе ты не о Сердаре печешься. Украшениями позвенеть не терпится? Это мы спим и видим хлопок, а у вас, женщин, свои заботы…

— Во сне они его видят! Будто от этого план быстрей будет! Я ведь не шучу: Пудак Балда такое может устроить!.. — Она резко двинула головой и тут же, подхватив борук, — свалившийся назад от этого движения, сердито нахлобучила его на лоб.

— Брось, жена, придумываешь невесть что! Мне бы твои заботы!.. Вернется Сердар из песков, сыграем свадьбу. Пудак, он хоть и Балда, а не без хитрости, себе во вред ничего делать не станет. Под суд идти никому неохота.

Председатель налил себе вторую пиалу и перевел разговор на другое. Сердар встал и, попрощавшись, вышел.

Надо было идти к Мелевше, но, прежде чем повернуть к ней, Сердар долго стоял в нерешительности. Каждый раз он делал это с трудом, преодолевая невольное смущение, лишний раз на собственном примере убеждаясь в живучести старых представлений о нравственности и морали.

— Здравствуй, Мелевше!

— Здравствуй, Сердар, заходи!

— Матери дома нет?

— Нет.

Оба молчали. Они только смотрели друг на друга, но взгляды их были намного красноречивее слов. Если бы только хватило у них смелости хоть на миг постоять так, глаза — в глаза, не отводя взгляда! Не могли они этого, стыдились. Оба чувствовали, что, стоит им только начать этот безмолвный, но такой страстный, такой горячий разговор, незримая сила толкнет их друг к другу — и между ними совсем не останется расстояния…

— Я уезжаю… — сказал Сердар.

— Куда?

— В пески.

— А когда вернешься?

— Как буря. Если уляжется, через день-два вернусь. — И опять что-то больно кольнуло его в сердце. Сердар вздохнул, достал письмо и, глядя девушке прямо в глаза, сказал: — Мелевше, милая, я должен показать тебе одно письмо. Иначе… Иначе я просто не могу уехать! На, прочти!

Мелевше читала письмо Гандыма, а Сердар жадно смотрел ей в лицо, следя, что на нем отразится. Мелевше читала спокойно, только в одном месте вдруг сжала зубы и повела головой, словно ей стало душно. Дочитала, опустила голову и замолкла. Видно было, что ей стоит большого труда не расплакаться.

— Сердар, — сказала она тихо каким-то усталым, безразличным голосом. — Неужели ты не можешь понять, что для меня нет человека по имени Гандым? Если б я была цветущей камышинкой и порыв ветра унес бы с меня тысячи пушинок, ни одна из них не опустилась бы на голову Гандыма! — Мелевше устало прикрыла глаза, и из-под опущенных век ее выкатились две слезинки.

— Мелевше! — воскликнул Сердар. — Милая Мелевше! — Он хотел обнять девушку, но она отстранилась мягким движением. Письмо Гандыма упало на кошму. Сердар схватил его и сунул в очаг. — Вот мой ответ на твои слова, Мелевше! Пусть так же сгорят все наветы, все сплетни!

Они смотрели, как корчится в огне обгоревший листок бумаги, и думали о том, что как было бы прекрасно, если б все, что мешает их счастью, вот так же обуглилось бы и превратилось в прах…

После того как Пудака вызывали в контору и ругали, он ходил сам не свой, пришибленный какой-то. Бессир без конца зудила, зудила, ни днем ни ночью не давая ему покоя, но ее голос, то злобный, то жалобно-ноющий, уже перестал восприниматься Пудаком. Только иногда он вдруг приходил в ярость и набрасывался на жену.