Barbara Frischmuth - Мистификации Софи Зильбер

Сердце у Софи бешено колотилось, преисполнясь страха, с которым она не в силах была совладать. «Что это все значит,— думала она,— почему эти нелепые мысли лезут в голову именно мне, ведь я же никогда но интересовалась такими чудными делами?» Она не участвовала ни в одном спиритическом сеансе, сколько бы ее ни приглашали, гороскопы тоже не производили на нее впечатления,— среди актеров явление просто редкое. Не то чтобы она полагала, будто ясно понимает все, что происходит с ней и вокруг нее, но у нее было такое чувство, будто для всего на свете, или почти для всего, существуют убедительные объяснения, и если тебе что-то непонятно, поищи, и объяснение непременно найдется. Многое в своей жизни она приняла как должное только потому, что считала: раз уж так случилось, объяснения ей мало чем помогут. Теперь же ей начинало казаться, что есть на свете и нечто неведомое, необъяснимое, какие-то причины и связи, о которых она даже не подозревала, и эти-то причины и связи влекут за собою нечто такое, чему, если бы знать, можно было бы воспрепятствовать. Ее пробрала дрожь,— она открыла глаза, чтобы взглянуть, не скрылось ли солнце за тучей , не отлого ли у нее этот внезапный озноб. Но солнце как раз только что показалось снова, а когда Софи огляделась то заметила двух дам, которые ей уже примелькались, они были похожи как две капли воды. Обе только что поднялись со скамьи и выходили из соседней ниши где все это время сидели.

Обе дамы, в свою очередь, заметили Софи и с любезной улыбкой направились к ней, чтобы ее приветствовать.

— Мы помешали вам читать, или вы все же позволите нам на минутку присесть? — спросила одна из них, в то время как другая уже подсела к Софи.— Остальные еще спят, и благодаря этому мы хоть можем насладиться вашим обществом, дорогая Софи.

Судя по их произношению, эти дамы вряд ли были иностранками, да и черты лица у них были типично среднеевропейские. Софи даже казалось, будто она их где-то уже видела раньше, хотя и не помнила, где. Сейчас они выглядели старше, чем вечером, виною тому, наверное был яркий дневной свет, беспощадно заливавший их лица. Софи и сама была рада, что вблизи нет зеркала, которое могло бы ей доказать, что избыток света и для ее лица тоже невыгоден, хотя как будто бы в свои годы она выглядела еще вполне прилично.

Обе дамы,— они просили звать их просто по именам,— Розабель и Изабель,— проявили живой интерес к особе Софи, причем выражали его так мило и дружелюбно, что их любопытство показалось ей скорее лестным, чем назойливым.

Они сами причастны к искусству,— так оправдывали они свое любопытство, расспрашивая Софи преимущественно о театре и обо всем, что имеет к нему отношение. Изабель показала свою осведомленность: рада ли Софи, что получила теперь постоянный ангажемент в одном из прославленных столичных театров?

Или она все-таки будет скучать по кочевой жизни, покосившись на нее, вставила Розабель. Ведь к постоянной смене мест человек тоже привыкает и нередко воспринимает это даже как благодеяние. Разумеется, не после большого успеха, благодаря которому люди начинают тебе больше симпатизировать, а скорее после провала, после поражения, которое невозможно было предусмотреть, которое становится тебе ясно еще во время спектакля, но ты долго не хочешь его признать.

— И даже когда кое-кто из зрителей начинает покидать зал,— подхватила опять Розабель,— тебе хочется думать что эти люди спешат на поезд или к детям, оставленным дома без присмотра. И ты подавляешь нарастающее в тебе беспокойство, потому что если к нему прислушаться, то и вовсе собьешься с текста, выйдешь из образа, а ты наоборот, изо всех сил стараешься сосредоточиться и спасти то, что еще можно спасти. И пытаешься опять подчинять своему обаянию зрителей, уже гурьбой поваливших из зала. Повышаешь голос, доводишь его до такой громкости, которая с твоей ролью ничего общего не имеет, и этим только пугаешь людей, укрепляя их в намерении уйти, а если они и не уходят, то внутренне только больше ожесточаются против тебя.

— И тебе кажется,— продолжала Изабель,— будто и самая твоя жизнь теперь зависит от того, удастся ли тебе их удержать, будто каждый из этих людей, сидящих или стоящих внизу,— палач, и уже занес над тобою топор, готовясь опустить его как раз в тот миг, когда твой голос тебе откажет и ты сдашься. А вслед за этим наступает великая тишина. Ты вслушиваешься и вслушиваешься в себя, и не слышишь. И ты готова закрыть лицо руками, чтобы защититься от ударов, уже готовых обрушиться на тебя.. Но вместо того, чтобы просто перестать и, по крайней мере, сберечь себе и людям время, ты продолжаешь играть до тех пор, пока последнее слово текста не будет бессмысленно и безнадежно брошено в равнодушный зал.