Анри Труайя - Голод львят

Франсуаза на цыпочках прошла в коридор, открыла дверь в комнату брата, который спал, свернувшись в своей кровати, лицом к стене. Лампу он оставил включенной. На полу валялся учебник математики. Франсуаза не решилась будить его, погасила свет и осторожно прикрыла дверь. Завтра она все ему расскажет. Голова у нее была тяжелой. Ее преследовала какая-то боль — незаметная, несильная, беспричинная, смутная, тошнотворная. К тому же ее мучила жажда. Очень сильная жажда. Ей захотелось холодного молока, и она направилась в кухню.

Аньес старательно писала. Она подняла голову и посмотрела на Франсуазу, которая открыла холодильник и налила себе стакан молока.

— Вы больше ничего не хотите?

— Нет, спасибо.

— Вы совсем бледная… Наверно, очень устали!

Франсуаза большими глотками выпила молоко. Оно было холодное густое, вязкое, это навевало мысли о траве и ветре. Она поставила стакан. Спать не хотелось.

Чем заняться, она не знала. Аньес продолжала писать. В кухне все блестело. В воздухе чувствовался острый запах лука. Франсуаза заговорила:

— Я пришла из больницы. Моя мама ждала ребенка. Ей делали кесарево. Ребенок умер.

Аньес отложила ручку.

— Это очень грустно, мадемуазель. Но вы знаете, когда женщина не очень молодая… У моей сестры — той, что живет в Руане, — было то же самое. И все же она крепкая. Восемьдесят два килограмма, что вы на это скажете?

— Сейчас, — продолжала Франсуаза, — мама еще ничего не знает, она под наркозом, но когда узнает…

— Это неизбежно!.. Человек рассчитывает, и вдруг — такое!.. И все-таки это легче, чем потерять ребенка, которому уже шесть лет, как случилось с моей второй сестрой, той, что осталась в Морга.

— А как ваш ребенок, Аньес?

— Хорошо. Он у моей старшей сестры в Шартре. Она его воспитывает. Я бы не могла при моей работе!

— А что с вашим мужем?

— У меня нет мужа, я — мать-одиночка, — сказала Аньес многозначительно, как если бы призналась в неизлечимой болезни.

— Но у вашего ребенка был же отец!

— Отец как узнал — так и сбежал. И все еще в бегах!

— Бедная вы!

— Так я гораздо счастливее! Мужчины — чем они дальше, тем лучше!

Она рассмеялась и откинулась на спинку стула. Ее большие красные руки лежали по обе стороны белого листа бумаги.

— Завтра я пойду к маме, — сказала Франсуаза.

— Вы ее очень любите, да? — спросила Аньес.

— Да.

— Я с ней не знакома. Я пришла к вам работать как раз после того. Пять лет уж будет! Как летит время! Вы в самом деле не хотите съесть кусочек чего-нибудь?

— Нет, спасибо.

Они замолчали. Аньес снова склонилась над своим письмом. Франсуаза вышла из кухни.

Дождь застал их на рю Жакоб. Дождь был косой, яростный, пронизывающий. Зайти в кафе? У Даниэля не было ни гроша.

— Пойдем ко мне! — сказал он.

Это было совсем рядом. Они помчались бегом. Даниэль время от времени замедлял шаг, чтобы Даниэла за ним успевала. Она бежала как все девчонки, вяло отбрасывая в стороны ноги, словно метелки. Ее мокрые волосы подплясывали вокруг лица. Тетради и книги она засунула себе под пальто и поддерживала их руками через карманы. От этого живот у нее казался большим. Вид был смешной. Войдя в подъезд, Даниэла едва перевела дух. В лифте он спросил ее:

— Ну как?

— Хорошо, — сказала она, шумно выдохнув.

Даниэль нервничал. Он впервые приводил в дом девушку. Ну и что! Они ничего плохого не делают! Сейчас ведь не средневековье! Они будут болтать, курить, смотреть фотографии его экспедиции, слушать диски… Приятно, что в это время, между четырьмя и пятью часами, в квартире никого, кроме прислуги, нет.

Он повернул ключ в замке. Исходившее из пустых комнат молчание его успокоило. К тому же Даниэла казалась совершенно невозмутимой, и ему следовало вести себя так же.

— Сюда, — пригласил он, уверенно ступив в коридор.

Они прошли мимо шкафов. За этими одинаковыми дверцами хранилась летняя одежда. В комнате Даниэла просто пришла в восторг: большая афиша, изображающая негритянку с деревянным диском в нижней губе, африканский амулет, рыба-луна, приспособленная под лампу, красные стены и черный потолок — ей нравилось все! Она сняла промокшее пальто, повесила его на спинку стула и встала перед зеркалом, чтобы причесаться. Ее белокурые волосы, намокшие от дождя, приняли медный оттенок. Эта рыжина придавала яркости ее голубым с коричневыми крапинками глазам. Когда она поднимала руки, под свитером из розовой шерсти выступали острые груди. Даниэль с удивлением смотрел на Даниэлу из плоти и крови в той самой обстановке, в которой он так долго о ней мечтал. Неожиданным образом это место, с детства предназначенное для работы, сна, одиноких мыслей, утратило свое предназначение. Он включил проигрыватель. На первом попавшемся диске был блюз.