Казимеж Брандыс - Граждане

— Глупости! — сказала она, пожимая плечами. — Это у меня так просто с языка сорвалось.

— Какая красивая площадь, — шопотом заметил Павел после недолгого молчания. Оба, стоя рядом, любовались ярко освещенными домами.

— А где вы живете, пани?

Агнешка жила на Жолибоже. Они не спеша перешли мостовую. Павел распахнул куртку, сдвинул на затылок кепку. Вечер был холодный, но ему было жарко.

— Вам пора возвращаться, — сказала Агнешка останавливаясь. — Тут я сяду в трамвай.

«Уже?» — Павел был разочарован. Мысли, которые он хотел ей высказать, мигом разлетелись. Он озирался кругом, словно хотел их догнать.

— Когда же вы опять придете? — спросил он.

Но Агнешки уже не было рядом. Она стояла на площадке трамвая и махала Павлу рукой.

— Идите домой, поздно! Там запрут ворота!

— Когда придете? — крикнул Павел и побежал за трамваем.

— На той неделе! До свиданья!

Трамвай пошел быстрее.

— До свиданья! — шепнул Павел, смяв в руке кепку. Агнешки уже не было видно. Он повернулся — и замер на месте: еще мгновение, и он попал бы под автомобиль. Шофер круто затормозил машину и погрозил ему кулаком через стекло.

А Павел громко рассмеялся. Она придет на той неделе! Охотнее всего он остался бы дожидаться ее на этой самой трамвайной остановке: пройдет три, четыре, пять дней — и, наконец, на площадке вагона он увидит Агнешку. «Добрый день! Как вы здесь очутились?» — «А я жду вас с того самого вечера». Что она сказала бы на это? Уж тогда-то она непременно обратила бы на него внимание! Наверное, подумала бы: «А этот родственник Кузьнаров, что приехал из П., — престранный парень».

Павел шел куда глаза глядят. Пройдет несколько десятков шагов — и остановится, чтобы лучше представить себе Агнешку, опять увидеть ее глаза, услышать теплый, звонкий смех. Теперь он находил слова, которые ему хотелось сказать ей.

Он только сейчас почувствовал, что на бровях у него оседают холодные капельки: уже некоторое время моросил мелкий, но частый дождик. Вокруг в темноте серели какие-то неподвижные фигуры, — казалось, испуганные звуком его шагов по гравию, застигнутые врасплох, они застыли в странных, неестественных позах. В Саксонском саду, куда он забрел, царила уже ночная тишина, только деревья шумели да вдалеке звенели трамваи. Павел присел на скамейку. Он хотел собраться с мыслями. Снял кепку, положил ее рядом и откинул назад голову, подставляя прохладным каплям разгоряченное лицо. Он попробовал хоть минуту не думать об Агнешке, стал считать до шестидесяти. Однако, когда он прошептал «пятьдесят девять», ему вдруг стало ясно, что все время Агнешка сидит подле него, и он держит ее за руку. Но это же безумие! Ведь, встречаясь с нею глазами, он ни разу за весь вечер не уловил в ее взгляде и тени сердечности: так смотрят на стул или стол. Сейчас она уже, наверное, не помнит его лица… Выйдет на Жолибоже из трамвая, войдет в какой-то дом, откроет дверь — и она у себя… А интересно, какая у нее комната? Ждет ли ее там кто-нибудь, кроме собаки, о которой она упоминала?

Павел стиснул зубы. Он заставлял себя думать о завтрашнем дне, о будущей работе, о людях, с которыми встретится. Он еще очень плохо знает теорию марксизма-ленинизма. Он и сам это в душе сознавал, да и товарищи в П. упрекали его в этом. «Слишком мало я учусь, — говорил он себе с жестокой прямотой. — Размениваюсь на мелочи, потерял напрасно несколько лет». На пути в Варшаву, сидя в битком набитом вагоне, он давал себе клятву подчинить все свои действия разуму и воле, добиться того, чтобы они стали «строго логичными и неумолимо целеустремленными». Он мечтал об осуществлении диалектики в жизни. Диалектика должна быть высшим принципом, регулирующим мысли и чувства человека, уподобляющим жизнь ядру, отлитому из тяжелого монолита. Жизнь, достигшая такой совершенной формы, стала бы одновременно снарядом и гирей весов, законом и мерилом, целью и средством. Вот к чему упорно стремился Павел, вот что решил во что бы то ни стало осуществить здесь, в Варшаве. «В год-два, — размышлял он, проезжая последние маленькие станции на пути в столицу, — я сделаю больше, чем другие за десять лет. А через десять лет…» Через десять лет он видел себя достигшим каких-то небывалых — правда, не совсем еще ясных ему — высот. Из этого отдаленного будущего смотрело на размечтавшегося Павла его собственное лицо, решительное, словно высеченное острым резцом, с глазами, непреклонно устремленными в одну точку. Это будущее было, разумеется, довольно туманно и неопределенно, какими всегда бывают грезы.