Андрей Тарасов - Оболочка разума

Москва, Советский писатель, 1986

Некий доктор Рыжиков приставил свой велосипед к скамье и огляделся.

Оркестр уже гремел «Прощание славянки».

Гудело множество людей.

Их тогда было гораздо больше. Их век был в разгаре, хоть и сильно урезанный смолоду железом и огнем. Что не помешало им в это утро быть уже под газком – как положено. Отчего и приподнялся тонус встречи, даже если встречались соседи. При объятиях смаху чокались знатные ордена и рядовые медали: «Знамя» со «Звездой», «Отвага» с «Будапештом», «Берлин» с «Ленинградом»… Боевой перезвон.

Наград – с большим избытком. А рук и ног – недокомплект. По мокрому асфальту утренне-бодро стучат протезы, палки, костыли. Коляска с безногим упорно пробивается сквозь массу к плакату «Ветераны бронетанковых и мехчастей». Во всех концах сзывали пехоту и летчиков, артиллерию и саперов. Даже кавалеристов, уж на что лошадей позабыли.

Только доктора Рыжикова никто не созывал. Потому он стоял в неприкаянности, высматривая где-нибудь таких же одиноких, как он сам.

– Чего стоишь? – сказали вдруг ему. – В строку попасть не можешь?

Доктор Рыжиков всю жизнь со всеми только «выкал». А с ним всегда сразу на «ты». Такое задушевное доверие он вызывал у незнакомых людей. Может, зеленым всепогодным плащом из клеенки, под путевого обходчика. Может, серым беретом, некогда принципиально голубым. Может, просто лицом.

– Тогда давай, садись! Захватывай НП!

Доктор Рыжиков захватил. Пригласивший был незнакомым, длинным и жилистым, кого в народе зовут «мослом». Городская шляпа, вытянутое костистое лицо, впалые щеки, выцветшие, как рыжиковский берет, но цепкие глаза. Ими он несколько раз измерил нового соседа. Он тоже был одинок и сочувствовал одиночеству.

– Десантникам почет и уважение. А где твой второй?

Доктор Рыжиков приятно удивился, что нашел тут признание. Но машинально спросил:

– Какой – второй?

– Ну усатый, котяра твой толстый… С которым афишку вы носите… Я-то вас тут каждый раз вижу. Не помер, случаем?

– Как – помер? –чуть не кинулся куда-то доктор Рыжиков, но заставил себя остаться. – Да нет… – сказал он, правда не совсем решительно, опасаясь проницательности соседа. – Почему помер?

– Да почему помирают… – философски пояснил сосед. – Срок выходит, вот и помирают… У нашего брата как: с виду такой бугай, вроде твоего, а внутри живого места нет… Я его еще где-то видел, клише вроде знакомое. Только вспомнить не могу. В газете про него писали?

– Может, писали давно, – вежливо ответил доктор Рыжиков, поняв, что речь в философском, а не в конкретном смысле. – Он вообще-то тренер по боксу…

– А-а… – зауважал сосед. – Тогда снимаю шляпу. А я тогда из артиллерии. Триста десятый гаубичный резерва Главного Командования и тэ дэ. Ну и хорошо, что не помер. А то помрет – один останешься с афишкой своей. Прямо смотреть жалко. Вас, десантников, наверно, меньше всего и осталось. К черту в пасть прыгать – это же прямо на шило ему… И во всем городе было вас двое? Никто больше на афишку не пришел?

– Приходили, – сказал доктор Рыжиков. – Но мало. А постоянно только мы…

– Десантник есть десантник, – сочувственно поддакнула артиллерия. – Это я ничего не скажу. Мы-то живьем немца мало видали. Но «юнкерсы» давали нам просра… Как вспомню, так вздрогну… Наших куда больше, гаубичников. Вот у нас кого погибло – это противотанковых. Как выставят на прямую наводку… Это я тоже сниму шапку… Я их вблизи только в сорок первом видел. И то издали. Как из окружения карабкались. Нам командир дивизиона, царство ему небесное, приказал пушки взорвать и на Бобруйск топать. А комбат, царство ему небесное, старший лейтенант, говорит: сам приказал и ускакал, убьют где-нибудь, потом этот приказ не сыщешь, а меня за эти пушки трибунал расстреляет… Ну, мы и впряглись. Все по болоту да по болоту. Сперва на лошадях, потом на себе… Пушка-то полковая, это тебе не пулемет. Чистый фельетон. Уже и комбата убило давно. Сперва ранило, мы на плащ-палатке к пушке привязали, потом голову осколком срезало… Немец на восток по шоссе движется, а мы туда же, только по болоту. «Мессеры» как налетят… Он на шоссе, сволочь, галеты бросал с самолетов, выманивал: мол, выходите, сдавайтесь. А на нас, на болото, бомбы и листовки, бомбы и листовки. Выходи, моя черешня. Ну не сукин ли сын? Как вспомню, так спину заломит. Постепенно одна пушка осталась, остальные утопли.