Андрей Тарасов: Оболочка разума

Вот что он с ними наделал. Так он считал.

Науке неизвестно как, но теперь его силы должны были перейти в Мишку Франка. И вытащить его.

Вот что происходило с доктором Рыжиковым. Сначала – когда ему не было и двадцати. Потом – когда было за сорок.

А впереди – за пятьдесят, за шестьдесят, за семьдесят… Как у всех, еще топать и топать. Еще штопать и штопать. Безропотно латать ту оболочку из наших разных чувств и мыслей, которую так легко рвет чья-то боль. Или злость. Или глупость. С которыми справляться бывает труднее, чем с болью. Но все равно – что поделаешь… Не бросать же, если такая работа.

На пятой скорости он позабыл про летчика. А зря. Лети он не в больницу, а домой, как заставляли друзья, он встретился бы с делом своих рук быстрее. Потому что летчик уже сидел у него дома. И не один.

Комната с круглым старинным столом была занята гостями. Их было несколько, пять или шесть. Прямо с чемоданами, с вокзала. Кто-то сам, кто-то с сопровождающими женщинами. Места за круглым столом не хватило – сидели на диване и вдоль стен.

Робели, как в зале ожидания или в гостинице. Ждали.

Еще больше робели никогда не робеющие Валерия и Анька с Танькой, забившись на кухню. В комнате им места не осталось. Там они наливали в чашки чай, клали в блюдца сухарики и препирались, кому очередь выносить. Выносили, возвращались с пустыми стаканами и шептали в ответ на замороженные взгляды: «Сидят…»

Храбрый Рекс вообще весь превратился в дрожащий кончик своего хвоста. Будь он отчаянней, махнул бы через забор – и только бы его и видели. Но там паслись свирепые дворняжки, а посему пришлось забиться под веранду и давить даже собственное поскуливание.

Все потому, что прибывшие в дом люди своими несчастными лицами затмили даже бывшего Туркутюкова. А нынешний – пусть с грубовато вырезанными губами, как будто бы наклеенными бровями и еще не полностью опавшими рубчиками швов – вообще был для них недосягаемым образцом. Портретом кисти Кипренского.

Ямы на пол-лица, скошенные головы, пустые глазницы, отрубленные подбородки, вдавленные лбы и носы, пульсирующие бескостные виски и затылки.

Кто уцелевшими на обожженной маске двумя глазами, кто одним взирали на летчика Туркутюкова. Один совсем слепой, в огромных черных очках, за которыми вроде и вообще ничего не было, дотянулся ощупывать пальцами волосы, лоб, глаза, скулы.

Туркутюков отнюдь не отшатнулся; наоборот, удобнее подставил обновленное лицо для этого обследования и продолжал говорить то, что начал:

– Пить не пьет. Учтите. Подарки – ни-ни! Сразу выгонит. У кого эпилепсия – начнет лечить с нее. Так положено. Если кто десантник – вообще повезло…

Сопровождающие женщины в плащах и косынках, постарше – жены или сестры, помладше – дочки, и одна совсем старенькая старушка, мать инвалида, прикладывали платочки к глазам, утирая слезы надежды.

– В гостиницу хоть поможет? – спросила одна. – Или так мыкаться?

– Поможет, – твердо сказал Туркутюков под пальцами слепого. – Он все поможет.

Что было большим чудом? Что где-то они прятались от наших глаз так, будто их совсем не было? Что в разных городах услышали про обновленного собрата? Что врозь узнали адрес доктора и отправились в путь? Что явились с вокзала в один день и час, распугав неповинную улицу?

Или что вообще во что-то верят?

Или что просто выжили?

Неизвестно. Известно только, что сидят и ждут. Передыхая от колес и дороги, робея перед медицинским светилом, кося друг на друга – кто красивее. Впитывая каждое слово инструктажа.

Ждут, как всегда ждет судьба, – без спроса и предупреждения. Ждут того, в кого верят и кто пока пребывает об этом в приятном неведении, спеша совсем в другую сторону. Ждут еще незнакомого им некоего доктора Рыжикова.