Энн Фортье: Джульетта

- Нельзя ли поуважительнее? - резко сказала я.

На секунду-другую Дженис вроде бы присмирела, но тут же передернула плечами, как делала всегда, и снова взялась за бутылку с джином.

Я не стала обращать внимание на ее притворную неловкость - сестрица подняла идеально выщипанные брови в знак того, что вовсе не хотела наливать себе так много. Как солнце за горизонт, Дженис скоро опустится в шезлонг и предоставит другим решение острых проблем. Лишь бы не заканчивалась выпивка…

Сколько себя помню, сестрица отличалась ненасытностью. Когда мы были детьми, тетка Роуз восхищенно смеялась и восклицала: «Вот уж эта девчонка точно прогрызла бы стенку пряничного домика!» - словно прожорливость Дженис была чем-то достойным похвалы. Впрочем, тетка Роуз была наверху пищевой цепочки, и в отличие от меня бояться ей было нечего. Всю жизнь Дженис находила мои сладкие заначки, где бы я их ни прятала, и пасхальные утра у нас вечно проходили в склоках, гадких животных сценах и резкостях. Дело всякий раз заканчивалось тем, что Умберто сурово отчитывал Дженис за кражу моих пасхальных яиц, а Дженис с коричневыми от шоколада зубами шипела из-под кровати, что он ей не отец и не имеет права читать ей нотации.

Самое обидное, что на внешности Дженис проделки никак не отражались. Кожа Дженис была атласно-гладкой, как глазурь на свадебном торте, а черты лица - тонкими, как марципановые фрукты и цветы, сотворенные искусным кондитером. Ни джин, ни кофе, ни стыд, ни раскаяние не вызывали трещин на этом фасаде. Каждое утро она просыпалась, будто умывшись водой из колодца вечности, - ни на день старше, ни на унцию тяжелее и со всегдашней вороньей жадностью к жизни.

К сожалению, мы не однояйцевые близнецы. Однажды на школьном дворе кто-то назвал меня Бэмби на ходулях, и хотя Умберто рассмеялся и сказал, что это комплимент, у меня было другое мнение. Даже миновав переходный возраст, рядом с Дженис я все равно выглядела вялой и анемичной. Куда бы мы ни пошли, чем бы ни занимались, она казалась яркой и энергичной, я - бледной и замкнутой. Дженис всегда мгновенно попадала в центр всеобщего внимания, а я, хоть и стояла рядом, автоматически зачислялась в зрительскую аудиторию.

Постепенно я свыклась со своей ролью. У меня никогда не было возможности договаривать предложения - Дженис обязательно перебивала и заканчивала за меня. А в тех редких случаях, когда меня спрашивали, о чем я мечтаю и кем собираюсь стать - обычно за чашкой чая у какой-нибудь соседки тетки Роуз, - Дженис силком уводила меня к пианино, на котором пыталась что-то сыграть, требуя переворачивать страницы нот. Даже сейчас, в двадцать пять лет, я всякий раз сгораю от неловкости и с трудом выговариваю слова при общении с малознакомыми людьми, привычно ожидая, что меня перебьют прежде, чем я подберу сказуемое к своему подлежащему.

Когда хоронили тетку Роуз, шел проливной дождь. На кладбище было почти так же мрачно, как у меня на душе. Я стояла у открытой могилы, и капли с волос смешивались со слезами, капавшими со щек. Бумажные платки, которые я захватила из дома, давно превратились в кашу у меня в карманах.

Проплакав всю ночь, я, тем не менее, оказалась не готова к ощущению скорбной безысходности, охватившему меня, когда гроб опустили в землю. Такой большой гроб для почти бесплотного тела тетки Роуз… Я вдруг пожалела, что не попросила открыть его, чтобы в последний раз взглянуть на родного человека, пусть тетке и безразлично. Или нет? Может, она смотрит на нас из своего далека, желая сообщить, что добралась нормально? Эта мысль немного утешила меня и даже отвлекла от происходящего, настолько мне хотелось в это поверить.

Единственной, кто не выглядел мокрой крысой к концу траурной церемонии, была Дженис в пластиковых сапогах на каблуках высотой четыре дюйма и черной шляпе, означавшей что угодно, только не траур. В отличие от сестрицы я надела то, что Умберто однажды окрестил одеянием Атиллы-монахини: если сапоги и колье Дженис выглядели откровенным приглашением к знакомству, мои старомодные боты и наглухо застегнутое платье без обиняков предлагали отвалить.

На похороны пришло всего несколько человек, и заговорил с нами лишь мистер Гэллахер, наш семейный поверенный. До этого печального дня ни Дженис, ни я не были с ним знакомы, но тетка Роуз говорила о нем так часто и с таким обожанием, что личная встреча не могла не разочаровать.

- Вы, насколько мне известно, пацифистка? - спросил он, когда мы шли к выходу с кладбища.