Дэн Симмонс - Падение Гипериона

– О чем вы задумались? – нарушил Консул затянувшееся молчание.

Ламия улыбнулась.

– О будущем. И о Джонни.

– О да! – подхватил Силен. – О поэте, который так и не стал Богом.

– Как по-вашему, что случилось с его второй личностью? – негромко спросила Ламия.

Консул развел руками.

– Вряд ли она пережила гибель Техно-Центра. А вы что об этом думаете?

Ламия покачала головой.

– Мне остается лишь завидовать. Сколько людей его видело! Даже Мелио Арундес столкнулся с ним в Джектауне.

Они выпили за Мелио, который пять месяцев назад улетел с первым же спин-звездолетом ВКС, возвращавшимся в Сеть.

– А я его так и не встретила. – Ламия хмуро уставилась в свой бокал с бренди. Она чувствовала, что слегка пьяна. Надо будет обязательно принять антиалкогольные таблетки, чтобы не причинить вред ребенку. – Я возвращаюсь, – объявила она, поднимаясь. – Завтра мне нужно встать затемно, чтобы полюбоваться вашим взлетом на фоне рассвета.

– Может, переночуете на корабле? – предложил Консул. – Из гостевой каюты открывается чудесный вид на долину.

Ламия отрицательно покачала головой.

– Мой багаж в старом дворце.

– Мы еще увидимся, – сказал Консул. Они снова обнялись, быстро, чтобы скрыть блеснувшие в глазах слезы.

Мартин Силен проводил ее до Града Поэтов. Они прошли освещенную галерею и остановились у дверей ее комнаты.

– Ты действительно висел на дереве, или это было что-то вроде фантопликации, а сам ты спал во Дворце Шрайка? – спросила Ламия.

Поэт ткнул пальцем в то место на груди, откуда торчал стальной шип.

– Был я китайским мудрецом, воображавшим себя бабочкой, или бабочкой, воображавшей себя китайским мудрецом? Ты об этом, детка?

– Об этом.

– Да, – ответил Силен негромко. – Я был и тем, и другим. И оба были настоящие. И обоим было больно. И я буду вечно любить и лелеять тебя за то, что спасла мне жизнь. За то, что ходила по воздуху. Такой ты и останешься в моей памяти. – Он взял ее руку и нежно, почтительно, почти благоговейно, поцеловал. – Пойдешь к себе?

– Нет, хочу немного прогуляться по саду.

Поэт нахмурился:

– У нас здесь есть патрули – роботы и люди – и Грендель-Шрайк еще не выходил на "бис"… Но будь осторожна, ладно?

– Не забывай, – поддразнила его Ламия. – Я гроза Гренделей. Хожу по воздуху и превращаю их в хрупких стеклянных чертиков.

– Угу, только из сада не выходи. Ладно, детка?

– Ладно, – сказала Ламия и коснулась своего живота. – Мы будем начеку.

Он ждал в саду, в уголке, куда не проникал свет.

– Джонни! – вырвалось у Ламии, и она бросилась вперед по дорожке.

– Нет. – Он покачал головой и поспешно сдернул шапку.

Те же рыжевато-каштановые волосы и светло-карие глаза, та же улыбка. Только одет как-то странно: куртка из толстой кожи, подпоясанная широким ремнем, тяжелые башмаки, в руке трость.

Ламия застыла в нерешительности.

– Конечно, – прошептала она и хотела дотронуться до него, но под рукой оказался воздух, хотя характерного для голограмм мерцания не было.

– Тут сохранились довольно плотные поля метасферы, – пояснил он.

– Угу, – согласилась она, совершенно не понимая, о чем он. – Вы другой Китс. Близнец Джонни.

Юноша улыбнулся и протянул руку к ее выпуклому животу.

– То есть что-то вроде дяди?

Ламия молча кивнула.

– Это ведь вы спасли ребенка… Рахиль?

– Вы видели меня?

– Нет. – У Ламии вдруг перехватило дыхание. – Но я чувствовала ваше присутствие. – Она помолчала. – Уммон говорил о Сопереживании, ипостаси людского Высшего Разума. Это ведь не вы?

Он покачал головой, и его кудри сверкнули в тусклом свете фонарей.

– Нет, я всего лишь Тот, Кто Приходит Раньше. Предтеча. И чудес особых не совершал – разве что ребенка подержал, пока его у меня не забрали.

– Так вы не помогали мне… драться со Шрайком? Ходить по воздуху?

Джон Китс засмеялся.

– Нет. Так же, как и Монета. Все это, Ламия, сделали вы сами.

Она замотала головой.

– Быть не может.

– Почему же? – Он опять улыбнулся и снова протянул руку, словно хотел коснуться ее живота, и Ламии показалось, что она ощущает давление его ладони.

– О строгая невеста тишины, дитя в безвестье канувших времен… (Д.Китс. "Ода греческой вазе" (пер. Г.Кружкова)) – прошептал он. – Матери Той, Кто Учит, несомненно положены кое-какие поблажки!

– Матери Той… – Ламию внезапно замутило. Слава Богу, рядом оказалась скамейка. Никогда в жизни она не чувствовала себя такой неуклюжей, но седьмой месяц – есть седьмой месяц, и сесть ей удалось с немалым трудом. Аналогия с дирижаблем, причаливающим к башне, напрашивалась сама собой.