Александр Громов - Тысяча и один день

Похоже, инопланетная тварь жива и лишь временно выведена из строя. Я могу добить ее. Можно, например, вскрыть чужака ножом-пилой, между сегментами тела должна быть слабина… Чужак дышит тем же воздухом, а значит, можно попытаться отравить его химической гранатой, самому пользуясь дыхательным аппаратом до тех пор, пока газ не самонейтрализуется. Можно, наверное, придумать и иные способы умерщвления…

Я сажусь на пол возле канатов и начинаю смеяться. Вот эта черепаха, отчасти похожая на ископаемого трилобита, – член экипажа? Это примитивное существо, набросившееся на меня подобно животному, – пилот корабля? Не смешите меня, мне и так смешно. А я? А Иоланта, Присцилла и другие? На что мы надеялись, заключая договор, – на то, что я, аки Молния, ворвусь сюда, перестреляю экипаж, возьму управление кораблем в свои руки и приведу его на Землю? Ох, как это наивно и глупо, глупо и наивно…

Хочется плакать, но я смеюсь.

Свист и вой амфитеатра. Но никто не лезет на ринг, никто не пытается запустить в меня банкой из-под лимонада. Иллюзия, фокус. Этот амфитеатр и ринг – не настоящие.

– Зачем? – шепчу я.

– Я постарался создать привычные тебе условия, – любезно сообщает корабль.

Глотаю комок слюны. Он тяжелый, как ртуть.

– А… как?

Первоматерь Люси, что я такое несу? Разве это сейчас главное?

– Я достаточно пластичен. Могу объединить свои внутренние камеры, могу разделить их. Могу практически мгновенно нарастить внешнюю броню в том месте, где ожидаю удара. Это удобно. Неразумно быть защищенным там, где тебе ничего не угрожает.

– Ты всегда столь рационален?

Долгая пауза – и ответ:

– Нет.

– Убери… это, – прошу я.

И амфитеатр исчезает. Натягиваются, рвутся с легким звоном канаты ринга и втягиваются в пол камеры. Последним, как кусок воска на сковородке, истаивает табурет с ведром воды, припасенным заботливым секундантом.

Зато из пола вырастает иное: точная копия моего поверженного противника, причем в точно такой же беспомощной позе. Разница лишь в том, что копия полупрозрачна. Сквозь бронированные хитином – или чем? – сегменты (толщина – ого!) просвечивают внутренние органы. Все чужое, незнакомое, но вот эти трубки, наверное, часть пищеварительной системы, а этот пульсирующий комок – сердце… А это что – внутренний скелет? Точно, он. Выходит, у моего противника два скелета: один – внешний хитиновый панцирь, другой – внутренний костяк. Двускелетная тварь…

Если проковырять щель между вторым и третьим сегментами, лезвие ножа наверняка достанет до сердца. А можно положить вторую гранату прямо под тварь – неужели не проломит панцирь? Быть этого не может.

Но кого убивать? Вот это… животное?

Не стоит оно того.

– Кто он? – Я указываю на скорчившуюся «черепаху», вяло шевелящую лапами. Настоящая черепаха не может скорчиться, но сейчас такие тонкости меня не занимают.

– Мой симбионт, – немедленно отвечает корабль. – Хозяин. Жилец. Подопечный. Наездник – в кавалерийском, а не энтомологическом смысле. Трудное понятие для твоего восприятия. Нет прямых аналогов.

– Ты что, живой?

– Да.

– Какой же он, к Первоматери, экипаж? – бормочу я. – Стой!.. Это он приказал тебе и таким, как ты, держать барьер?.

– В некотором смысле – да.

– И ты выполнил, сволочь?!

– Я выполнял, – бесстрастно уточняет он, меняя настоящее время на прошедшее. – Остальные – выполняют.

– Вас много?

– Да.

Вот так. Ну и чего ты добился, Тим Гаев? Твоя взяла, да? С безумным риском изъял один камешек из горного обвала? И ждешь, очевидно, благодарности от признательного человечества?

– Значит, уничтожение всего не-вашего будет продолжено?

Секундная пауза. Впору задействовать еще одну гранату – уже для себя. Затем он говорит с хорошо заметной неуверенностью в голосе:

– Теперь не знаю. Возможно – нет. Решение будет принято позже и не только мною…

Я уже не сижу – я валюсь навзничь, на мягкий теплый пол, широко раскинув руки. Уф-ф!.. «Не знаю» – уже хорошо. Это даже очень много! Роскошно много!

Но живые звездолеты… С ума сойти. А мы-то ожидали продвинутой машинерии будущего…

– А в чем дело? – спрашиваю я, сам дивясь тому, как быстро мой голос приобретает нагловатый тон. – Почему, собственно, «теперь»?

– Дело в тебе. В твоем отношении к моему… назовем его все-таки подопечным. Это немного ближе по смыслу.

Что-то туп я стал. Молчу, пялюсь на «черепаху» и стены, не могу сразу осмыслить.

– Значит, если бы я убил этого… урода двускелетного?..