Эрих Ремарк - Три товарища

– Ты не должна так говорить, – пробормотал я наконец. – Я думаю, что мы, пожалуй, сначала спросим об этом врача.

– Мы никого и никогда больше не будем ни о чем спрашивать. – Она тряхнула своей прекрасной маленькой головкой, на меня глядели любимые глаза. – Я не хочу больше ни о чем узнавать. Теперь я хочу быть только счастливой.

Вечером в коридорах санатория была суета; все шушукались, бегали взад и вперед. Пришел Антонио и передал приглашение. Должна была состояться вечеринка в комнате одного русского.

– Ты считаешь удобным, что я так запросто пойду с тобой? – спросил я.

– Почему же нет? – возразила Пат.

– Здесь принято многое, что в иных местах неприемлемо, – сказал, улыбаясь, Антонио.

Русский был пожилым человеком со смуглым лицом. Он занимал две комнаты, устланные коврами. На сундуке стояли бутылки с водкой. В комнатах был полумрак. Горели только свечи. Среди гостей была очень красивая молодая испанка. Оказывается, праздновали день ее рождения. Очень своеобразное настроение царило в этих озаренных мерцающим светом комнатах. Полумраком и необычным побратимством собравшихся здесь людей, которых соединила одна судьба, они напоминали фронтовой блиндаж.

– Что бы вы хотели выпить? – спросил меня русский. Его глубокий, густой голос звучал очень тепло.

– Всё, что предложите.

Он принес бутылку коньяка и графин с водкой.

– Вы здоровы? – спросил он.

– Да, – ответил я смущенно.

Он протянул мне папиросы. Мы выпили.

– Вам, конечно, многое здесь кажется странным? – спросил он.

– Не очень, – ответил я. – Я не привык к нормальной жизни.

– Да, – сказал он и посмотрел сумеречным взглядом на испанку. – Здесь у нас в горах особый мир. Он изменяет людей.

Я кивнул.

– И болезнь особая, – добавил он задумчиво. – От нее острее чувствуешь жизнь. И иногда люди становятся лучше, чем были. Мистическая болезнь. Она растопляет и смывает шлаки.

Он поднялся, кивнул мне и подошел к испанке, улыбавшейся ему.

– Восторженный болтун, не правда ли? – спросил кто-то позади меня.

Лицо без подбородка. Шишковатый лоб. Беспокойные лихорадочные глаза.

– Я здесь в гостях, – ответил я. – А вы разве не гость?

– Вот так он и ловит женщин, – продолжал тот, не слушая. – Да, так он их и ловит. Так и эту малютку поймал.

Я не отвечал.

– Кто это? – спросил я Пат, когда он отошел.

– Музыкант. Скрипач. Он безнадежно влюблен в испанку. Самозабвенно, как все здесь влюбляются. Не она не хочет знать о нем. Она любит русского.

– Так бы и я поступил на ее месте.

Пат засмеялась.

– По-моему, в этого парня можно влюбиться, – сказал я. –Разве ты не находишь? – Нет, – отвечала она.

– Ты здесь не влюбилась?

– Не очень.

– Мне бы это было совершенно безразлично, – сказал я.

– Замечательное признание. – Пат выпрямилась. – Уж это никак не должно быть тебе безразлично.

– Да я не в таком смысле. Я даже не могу тебе толком объяснить, как я это понимаю. Не могу хотя бы потому, что я всё еще не знаю, что ты нашла во мне.

– Пусть уж это будет моей заботой, – ответила она.

– А ты это знаешь?

– Не совсем, – ответила она, улыбаясь. – Иначе это не было бы любовью.

Бутылки, которые принес русский, остались здесь. Я осушил несколько рюмок подряд. Всё вокруг угнетало меня. Неприятно было видеть Пат среди этих больных людей.

– Тебе здесь не нравится? – спросила она.

– Не очень. Мне еще нужно привыкнуть.

– Бедняжка мой, милый… – Она погладила мою руку.

– Я не бедняжка, когда ты рядом.

– Разве Рита не прекрасна?

– Нет, – сказал я. – Ты прекрасней.

Молодая испанка держала на коленях гитару. Она взяла несколько аккордов. Потом она запела, и казалось, будто над нами парит темная птица. Она пела испанские песни, негромко, сипловатым, ломким голосом больной. И не знаю отчего: то ли от чужих меланхолических напевов, то ли от потрясающего сумеречного голоса девушки, то ли от теней людей, сидевших в креслах и просто на полу, то ли от большого склоненного смуглого лица русского, – но мне внезапно показалось, что всё это лишь рыдающее тихое заклинание судьбы, которая стоит там, позади занавешенных окон, стоит и ждет; что это мольба, крик ужаса, ужаса, возникшего в одиноком противостоянии безмолвно разъедающим силам небытия.

На следующее утро Пат была веселой и озорной. Она всё возилась со своими платьями.

– Слишком широким стало, слишком широким, – бормотала она, оглядывая себя в зеркале. Потом повернулась ко мне: – Ты взял с собой смокинг, милый?