Владимир Сорокин - Сердца четырех

– Ну вот, – пробормотал старик, и вдруг отбросив палку и авоську, опустился перед Олегом на колено, неловко оттопырив протез. Его руки схватили руки Олега:

– Олег! Милый, послушай меня… я старый несчастный человек, инвалид войны и труда… милый… у меня радостей-то хлеб, да маргарин… Олег, миленький мой мальчик, прошу тебя, позволь мне пососать у тебя, милый, позволь, Христа ради!

Олег попятился к двери, но старик цепко держал его руки:

– Миленький, миленький, тебе так хорошо будет, так нежно… ты сразу поймешь… и научишься, и с девочками тогда сразу легче будет, позволь, милый, немного, я тебе сразу… и вот я тебе десятку дам, вот, десятку!

Старик сунул руку в карман и вытащил ком бумажных денег:

– Вот, вот, десять… двадцать, четвертной, милый! Христа ради!

– Ну что… – Олег вырвал руку и выскочил за дверь, сбив со стола банку с окурками.

Потеряв равновесие, старик упал на пол и некоторое время лежал, всхлипывая и бормоча.

Вдруг в двери показалась фигура мальчика.

– Олег! Умоляю! – дернулся старик.

– Не Олег, – тихо ответил мальчик, входя.

– Сережка? Следишь, стервец… Господи…

– Генрих Иваныч, а я Реброву все расскажу, – произнес мальчик, притворяя дверь.

– Стервец, ну, стервец… – заворочался старик, приподнимаясь, – стервецы, сволочи… Господи, какие гады…

Мальчик подошел к окну и стоял, поглядывая на старика.

Старик нашел палку, собрал деньги и, стоя на колене, засовывал бумажки в карман пальто:

– И все против меня. Все и всё. Я же не клоун, Господи…

– Вы же договор подписали, – проговорил мальчик, – а сами опять…

– Сережа… Сережа! – старик подполз к нему, обхватил его ноги, прижался лицом к куртке. – Бессердечные… люди…

Вдруг он отстранился и почти выкрикнул:

– Вот что, стервец, ты меня не учи!

– Я-то учить не буду. Ребров будет учить.

– Я плевать, плевать хотел! – затрясся старик. – Я срал и ссал на вас! Срал и ссал! Гады! Я сам ответственный! Сам!

– Мы все – сами… – мальчик посмотрел в окно.

– И вот что, Сережа, – строго произнес старик. – Ты со мной не пререкайся!

– А я и не пререкаюсь, – мальчик подышал на стекло и вытер запотевшее место пальцем.

– Ну-ка, – старик стал расстегивать ему штаны.

Мальчик недовольно вздохнул и стал помогать ему. Обхватив мальчика за обнажившиеся ягодицы, старик поймал ртом его маленький члeн и замер, постанывая. Сережа подышал на стекло и вывел на запотевшем месте свастику. Старик стонал. Жилистые пальцы его мяли Сережины ягодицы. Мальчик взял его за голову и стал двигаться, помогая. Старик застонал громче. Оттопыренный протез его дрожал, ударяя по ножке стола. Мальчик закрыл глаза.

Губы его открылись.

– Тесно, – проговорил он.

Старик замычал.

– Тесно, тесно… – зашептал Сережа. – Тесно… ну… тесно…

Старик мычал. Мальчик дважды вздрогнул и перестал двигаться.

Старик отпустил его, откинулся назад и задышал жадно, всхлипывая.

– Ах… ах… сладенький… ах… – бормотал старик.

Мальчик наклонился, потянул вверх штаны.

– Ох… Божья роса… маленький… – старик поцеловал его член, вытер губы и тяжело встал с пола.

Сережа застегнулся, поправил куртку, достал из кармана часы на цепочке:

– Без трех семь.

– Еби твою мать… щас, щас… фу… – старик привалился к ящикам, взявшись рукой за грудь. – Дай подышать… охо…

– А газ? Не забыли? – спросил Сережа.

– Все… все в порядке… ой. Как встал вот резко, так сразу в голову… фу… пошли… – старик оттолкнулся от ящиков, вышел за дверь и стал осторожно спускаться по ступенькам.

– Генрих Иваныч, а хлеб? – выходя, Сережа заметил авоську с батоном.

– А, хуй с ним, – пробормотал старик.

Старик позвонил в дверь: три коротких, один долгий. Дверь сразу открыли, они с Сережей быстро вошли.

– Генрих Иваныч, как это понимать? – спросил Ребров, запирая дверь на цепочку. – Сережа?

– Как понимать, как понимать, – забормотал старик, расстегивая пальто. – Так понимать, что мне не тридцать пять, а шестьдесят шесть…

– Виктор Валентиныч, час пик еще не кончился, – Сережа снял шапку и кинул ее на вешалку.

– Двадцать минут! Куда это годится? – Ребров помог старику снять пальто. Ну, ничего, ничего, – бормотал старик, снимая калошу концом палки.

Пройдя по коридору, они вошли в большую пустую комнату. Пестрецова сидела на подоконнике и курила.

– Штаубе, милый! Сереженька! – она спрыгнула, подошла и поцеловала обоих.

– С приездом, Ольга Владимировна, с приездом, – засмеялся старик.