Стефан Цвейг: Лионская легенда

Недружелюбным взором встретили пленники пришельцев. Так уж странно создан человек, что повсюду он приспосабливается торопливо и склонен чувствовать себя как дома даже на бивуаке, в полном сознании своего права. Так и ранее прибывшие невольно рассматривали затхлый и мрачный этот подвал, эти заплесневелые соломенные тюфяки, место у огня и даже пронизывающую сырость последнего своего пристанища, как свою собственность: каждый из вновь пришедших, не взирая на общность жребия, представлялся им незваным и назойливым гостем, посягающим на скудное их достояние. По-видимому и пришельцы ясно почувствовали ледяную враждебность предшественников, при всей ее очевидной нелепости перед лицом смерти, ибо — странно — они не обменялись с товарищами по жребию ни поклоном, ни словом приветствия, не потребовали себе места за столом и на соломе: молча и угрюмо разместились они в углу, сбившись в кучу, словно стадо в грозу. И если и до того тишина нависала жутко под сводами, то теперь, в напряженности этого бессмысленно возникшего чувства, действовала она угнетающе.

Тем явственнее и пронзительнее прозвучал в тишине внезапный крик, звенящий, почти судорожный, словно исходящий из другого мира, — крик, оторвавший даже самых безучастных от их равнодушия и подавленности. Девушка, только что прибывшая вместе с другими, вскочила, разом сорвавшись с места; вытянув перед собой руки, словно бросаясь вперед, она с судорожным криком: «Робер, Робер!» — ринулась к молодому человеку, который стоял в стороне, облокотившись на оконную решетку, и теперь, в свою очередь, бросился к ней навстречу. И спустя мгновение, как два пламени единого огня, пылали уже оба юные существа, сливая жар свой, уста к устам, тело к телу, столь тесно, что слезы восторга смешивались на щеках и рыдание исходило, казалось, из единой задыхающейся груди. Если они отрывались друг от друга на миг, не в силах поверить своей близости и смущенные чрезмерностью неправдоподобности, то следующий миг сообщал уже новый пыл их объятию. В единое дыхание сливали они плач свой и рыдания, и слова, и крики, отрешенные от мира в безмерности чувства, вовсе не замечая присутствующих; движимые изумлением, эти последние повскакали со своих мешков и неуверенно приближались теперь к ним.

Когда улегся, наконец, первый пыл лихорадочного возбуждения, вызванного нечаянной встречей, молодые люди не замедлили удовлетворить сочувственное любопытство окружающих. Девушка оказалась подругой детства, а в дальнейшем, вот уже несколько месяцев, невестой Робера де Л., сына одного из местных городских служащих. Помолвка их была уже оглашена с церковной кафедры, и венчание назначено как раз на тот день, когда войска Конвента ворвались в город; долг службы жениха, сражавшегося против республики в армии Преси, обязывал его сопутствовать генералу-роялисту в его отчаянной попытке прорыва. Несколько недель не было от него известий, и она готова была уже надеяться, что жених благополучно перешел швейцарскую границу, как вдруг один из городских писцов сообщил ей, что местопребывание его по доносу открыто и вчера он предстал перед революционным трибуналом. Узнав об аресте жениха и неизбежно ожидающем его приговоре, отважная девушка, с той таинственной и непостижимой энергией, которая в минуты крайней опасности отличает женщин, преодолела невообразимые препятствия и добилась личного приема у комиссаров Конвента, дабы вымолить жениху прощение. Колло д'Эрбуа, перед которым бросилась она на колени, сначала резко отказал ей, заявив, что не милует предателей. После этого она поспешила к Фуше; этот последний, столь же жестокий нравом, как и первый, но в обращении более скрытный, прибегнул ко лжи, чтобы совладать с волнением, охватившим его при виде несчастной молодой девушки: он сказал, что охотно содействовал бы смягчению участи ее жениха, но, согласно донесению, — и он бросил через лорнет беглый взгляд на какую-то случайную бумажку, — Робер де Л. расстрелян уже сегодня утром на поле Бротто. Обмануть молодую девушку оказалось нетрудно тому, кто впоследствии столь же находчивой ложью умел вводить в заблуждение Наполеона и властителей мира; девушка поверила, что жених ее мертв. Но вместо того, чтобы отдаться бессильной женской скорби, она, не дорожа бессмысленной отныне жизнью, сорвала с волос кокарду, растоптала ее ногами и громко, так что слышно было в соседней комнате, стала поносить Фуше и сбежавшихся его приспешников, именуя их кровопийцами, палачами и подлыми преступниками. И пока солдаты связывали ее и тащили из комнаты, она слышала, как Фуше, быстро оправившийся от неожиданности, диктовал своему рябому секретарю приказ об ее аресте.