Николай Внуков - Компанеевка и дальше

…Через некоторое время в его бригаде уже все знали, за что он сидит. Сочувствовали. Кстати, фронтовики в лагере пользовались большим уважением, хотя их было — раз-два и обчелся. Мысль о побеге буквально носилась в воздухе. И однажды к нему в бараке подошли двое.

— Согласен рвать когти на фронт? — спросил высокий.

— Лучше пуля там, чем фитилиться здесь за ничто, — добавил второй.

— А как? — спросил Очеретин.

Он знал этих двоих только по имени, но почему-то сразу понял, что они не продадут.

— Будем делать так, — сказал высокий. — Как только раскомандируют нас на делянку, держись с краю, от вохры подальше, к лесу поближе. В обед отдадим тебе свои пайки. Будет момент, поднимем шухер. Нас кинутся разнимать, в этот момент и рви. Понял?

— Понял, — сказал Очеретин и внутри у него все вспыхнуло от благодарности к этим людям. — А вы потом как?

— Что — мы? Карцера, что ли, не видели? А ты — командир, спец. Удачно повернется все, после войны, может, увидимся.

Шухер поднялся сразу после обеда. У костра вдруг вспыхнула драка, быстро превратившаяся в общую свалку. Кто кого колотит, невозможно было понять. Закричали охранники, бросились к дерущимся. Очеретин метнулся за валок срубленных сучьев и где по-пластунски, где на четвереньках, подался в спасительный лес.

Сзади треснул выстрел.

Заметили? Или — для острастки дерущихся? Если заметили, то пустят собак по следу. Тогда…

Он бежал, срывая дыхание, путаясь в буреломе, проваливаясь в какие-то грязно-снежные канавы, и через полчаса мокрый, с сердцем, разрывающим грудь, выскочил на пустой берег Рыбинского водохранилища. Перед ним до западного края горизонта под серо-свинцовым небом распахнулся огромный простор. Раздумывать было некогда. Он пошел прямо.

Волга унесла на юг почти весь лед, а на водохранилище он еще стоял крепкий, черно-серый, с белесыми проплешинами нетронутого оттепелью снега. Отойди на километр от берега — и в темном бушлате сразу же затеряешься на фоне этих камуфляжных пятен, ищи-свищи…

Ветер здесь гулял широко, и Алексей Очеретин через некоторое время почувствовал его жгучие удары. Кое-где по льду растеклись большие лужи, поверху схваченные хрусткой стеклянной корочкой. Не заметив, он вляпался в них несколько раз ногами, валенки сразу промокли, пальцы заходились от холода. Какой ширины было в этом месте водохранилище, он не знал, просто шел, шел и шел вперед, стараясь не сбавлять темпа, чтобы не окоченеть совсем. И когда часа через четыре, уже в сумерках, на невысоком увале берега перед ним темной стеной поднялись сосны, он был на последнем пределе. Сил только и осталось, чтобы проломиться через кустарники на крохотную поляну, поперек которой, как подарок судьбы, лежала сушина. Он сел на нее и сидел до тех пор, пока не почувствовал, что засыпает. Пересилив одурение, непослушными руками наломал веток, сложил костерок и нащупал за пазухой коробок со спичками. Спасибо высокому — постарался, раздобыл обрывок клеенки, в который Алексей и завернул главную свою драгоценность.

Длинную ночь он в сонном полубреду просидел у костра, слушая тишину, вздрагивая от случайного треска сучьев в огне. Просушил валенки, портянки, штаны… Утром — опять спасибо ребятам — подкрепился горбушкой хлеба и половиной селедки, аккуратно засыпал костер снегом и снова пошел на запад.

На следующую ночь вышел к станции, названия которой так и не узнал. Из кустов осмотрел дальний конец перрона, освещенный редкими огнями, и сердце ударило больно и радостно: на запасном пути, у самого леса стоял воинский эшелон. Впереди, у паровоза — два классных пассажирских вагона, а за ними платформы, крытые брезентом. Ошибиться он не мог: под брезентовыми покрышками были танки. В голове и хвосте состава маячили часовые. Долго наблюдал он за ними, прежде чем, наконец, решился. Выбрал момент, подобрался к одной из платформ и нырнул под брезент. Передохнув, осторожно повел рукой вокруг. Пальцы обожгло настывшим металлом гусеничных трак. И здесь он не смог сдержать слез — впервые за все время.

Эшелон тронулся с места под утро и с редкими короткими остановками погнал на запад.

Так и ехал он пять долгих суток, умирая от жажды и холода, опасаясь, что на какой-нибудь станции охрана начнет проверять груз, обнаружит его и сдаст в милицию. А там — дознание, суд, снова лагерь и… страшно было подумать, что будет потом…

Шевченко слушал Очеретина с застывшим лицом.

Когда тот кончил, долго молчал. Потом подошел к окну и отвернул край плащ-палатки.