Стефан Цвейг - Цицерон

Ради преходящих иллюзий империи ведомые тщеславными военачальниками легионы завоевывают Парфию и Персию, Германию и Британию, Испанию и Македонию, и в своем трактате Цицерон поднимает одинокий голос против этих опасных успехов: он видит, что кровавый посев завоевательных войн даст более кровавый урожай гражданских войн, и бессильный защитник человечности торжественно заклинает своего сына чтить как высший и важнейший идеал тесное adiumenta hominium, взаимодействие людей. И вот человек, слишком долго бывший ритором, адвокатом и политиком, ради денег и славы с равно блестящим мастерством защищавший и правое и неправое дело, человек, который вмешивался в любое дело, добивался богатства, официального признания своих действительных и мнимых заслуг, рукоплесканий народа, наконец–то в осень своей жизни пришел к этому осознанию истины. Перед своей кончиной Марк Туллий Цицерон, до сих пор лишь гуманист, становится первым защитником гуманизма.

В то время как Цицерон в своем уединении таким образом спокойно и невозмутимо продумывает смысл и форму нравственной конституции государства, в Римской империи растет беспокойство. Ни сенат, ни народ все еще не решили, следует ли убийц Цезаря восхвалять или подвергать изгнанию. Антоний вооружается для войны против Брута и Кассия и неожиданно становится претендентом на власть, хочет оттеснить Октавиана, которого Цезарь назначил своим наследником и который уже сейчас действительно может принять это наследие. Едва вернувшись в Италию, Октавиан пишет Цицерону, желая получить его поддержку, но одновременно Антоний просит Цицерона приехать в Рим; в свои военные лагеря зовут Цицерона также Брут и Кассий. Все они заискивают перед прославленным адвокатом, прося его защитить их дело, все они просят знаменитого оратора, чтобы тот сделал их неправое дело правым; как каждый политик, стремящийся к власти, но пока ее не добившийся, они ищут поддержку у человека духа (которого затем с пренебрежением отбросят в сторону), и будь Цицерон прежним тщеславным, амбициозным политиком, он дал бы себя уговорить.

Но Цицерон и устал, и — обогатившись жизненным опытом — стал более мудрым, а усталость и мудрость нередко страдают опасным сходством. Он знает, что для него важнее всего сейчас — завершить свой трактат, навести порядок в своей жизни, в своих мыслях. Подобно тому, как Одиссей перед пением сирен заткнул свои уши, он плотно закрывает свое внутреннее ухо, чтобы не слышать манящие голоса, не откликается на зовы Антония, Октавиана, Брута и Кассия и даже призывы сената и своих друзей, он пишет, чувствуя, что становится сильнее в слове, чем в действии, и мудрее в одиночестве, чем в кругу друзей. Он пишет, пишет свою книгу, предчувствуя, что она станет его прощальным словом этому миру.

Лишь дописав свое завещание, он оглядывается. Положение в стране скверное. Его родина стоит на пороге гражданской войны. Антонию, захватившему деньги Цезаря и храма, удалось на эти украденные деньги собрать войско. Но ему противостоят три армии, и каждая хорошо вооружена, — это армии Октавиана, Лепида и Брута с Кассием. Слишком поздно сейчас заниматься посредничеством, примирением враждующих сторон, теперь решается, будет ли над Римом господствовать новый цезаризм, цезаризм Антония, или возродится республика. В этот час каждый должен принять для себя решение. И очень осторожный, предусмотрительный человек, всегда искавший уравновешенности, стоявший между партиями или робко колеблющийся между ними, Марк Туллий Цицерон тоже должен принять окончательное решение.

И происходит странное. Едва Цицерон передал сыну свое завещание, трактат «Об обязанностях», он, пренебрегая жизнью, вновь обретает мужество. Он знает, что его политическая, его литературная карьера завершена. То, что он хотел сказать, — он сказал, жить ему осталось не слишком долго. Он стар, свое дело сделал, так стоит ли защищать остаток жизни? И подобно тому, как до полусмерти загнанный зверь, чувствующий за спиной лай охотничьих собак, внезапно поворачивается и кидается на них, чтобы ускорить свой конец, Цицерон, поистине презирая смерть, бросается в самую гущу битвы, в самое опасное место. Месяцы и годы имея дело лишь с безмолвным грифелем, он вновь берет на вооружение громовые стрелы ораторского искусства и мечет их во врагов республики.

Потрясающая картина: в декабре этот убеленный сединами человек вновь стоит на форуме Рима, чтобы еще раз призвать римлян достойно выказать уважение своим предкам, Ше most virtusque majoram. Прекрасно осознавая опасность выступления безоружным против диктатора, собравшего вокруг себя вооруженные, готовые к походу и убийствам легионы, Цицерон мечет громы и молнии своих четырнадцати «филиппик» против узурпатора Антония, отказавшегося подчиняться сенату. Но тот, кто хочет призвать к мужеству других, убедителен лишь тогда, когда сам обладает мужеством. Цицерон знает, что сейчас на этом форуме он не праздно, как прежде, фехтует словами, а рискует жизнью за свои убеждения. Решительно признаётся он, стоя на трибуне перед рострой: «Я защищал республику еще молодым человеком, не изменю я ей и постаревший. С радостью готов отдать свою жизнь, если моя смерть поможет восстановить свободу нашему городу. Единственное мое желание — умирая, оставить римский народ свободным. Большей милости бессмертные боги не могли бы мне дать». Настойчиво убеждает он народ и сенат, что сейчас нельзя терять время на переговоры с Антонием. Следует поддержать Октавиана, защищающего дело республики, хотя он и кровный родственник и наследник Цезаря. Сейчас речь идет не о человеке, а о деле, о святом деле — res in extremum est adducta discrimen: de libertate decernitur, — о деле, по которому следует принять последнее и чрезвычайно важное решение, речь идет о свободе. Когда это священнейшее наследие находится под угрозой, всякие колебания гибельны. Цицерон требует изгнания узурпатора и, убежденный противник войн, ненавидя их — через полторы тысячи лет Эразм, как и его учитель Цицерон, также будет ненавидеть «tumultus», смятение, которое несет война, — настаивает на формировании армии для защиты республики от диктатуры.