Стефан Цвейг: Вильсон уступает

Но и на этом первом пленарном заседании, проведенном 18 января, лишь теоретически устанавливается, что ковенант должен войти во всеобщий мирный договор как его неотъемлемая часть. Однако документ все еще не завершен, на бесконечных дискуссиях ходит он по рукам и подвергается многократному редактированию. Проходит еще месяц, месяц ужасающего беспокойства Европы, которая все более страстно хочет иметь мирный договор, и лишь 14 февраля 1919 года, четверть года спустя после подписания перемирия, Вильсон может предложить ковенант в окончательной редакции, которая единогласно принимается.

Мир снова ликует. Идея Вильсона одержала верх — впредь мир должен обеспечиваться не силой оружия, не террором, а согласием и верой в главенство закона. Когда Вильсон покидает дворец, в котором проходило заседание мирной конференции, толпа восторженно приветствует его. Еще раз, на этот раз в последний, он с гордой, благодарной, счастливой улыбкой смотрит на окружающих его людей и чувствует за этой толпой другие толпы, за этим, вынесшим так много страданий поколением — будущие поколения, которые, благодаря этой не подлежащей пересмотру гарантии, никогда не узнают бича войн и унижений, диктата и диктатур. Это его величайший день — и одновременно последний счастливый день. Ибо Вильсон отравляет свою победу тем, что, торжествуя ее, покидает поле боя и на следующий день, 15 февраля, уезжает в Америку, чтобы доложить своим избирателям, своим соотечественникам о magna charta, великой хартии, вечного мира, прежде чем, возвратившись в Европу, подписать другой, последний мирный договор.

Вновь гремят пушки, салютуя подходящему к берегу Бреста «Джорджу Вашингтону», но толпящиеся у причалов люди безучастны, равнодушны.

Нечто от великой и страстной напряженности, нечто от мессианской надежды народов исчезло с тех пор, как в феврале Вильсон покинул Европу. Да и в Нью — Йорке его приняли очень сдержанно. Ни один самолет не приветствовал его, облетая подходящий к гавани пароход, не было и ликующей толпы. В сенате, в конгрессе, в своей партии, у своего народа Вильсон при встречах чувствовал не радость, не удовлетворенность выполненной им миссией, а скорее недоверчивость, настороженность. Европа недовольна тем, что Вильсон недостаточно далеко пошел, Америка — тем, что он зашел слишком далеко. Европе представляется, что его объединение противоположных друг другу интересов отдельных стран в единые общечеловеческие интересы все еще недостаточно обширно и глубоко, в Америке же его политические противники, уже имея в виду следующие президентские выборы, утверждают, что он, не располагая соответствующими полномочиями, слишком сильно политически связал новый континент с неспокойной и непредсказуемой Европой и тем самым нарушил основные принципы национальной политики, доктрину Монро*. Вильсону весьма настойчиво напоминают, что ему не надо пытаться стать основателем некоего иллюзорного государства будущего, что ему следует думать не о благополучии других государств, а прежде всего об американцах, выбравших его выразителем их воли. И Вильсон, утомленный, изнуренный европейскими переговорами, вынужден начать новые переговоры как с товарищами по партии, так и с политическими противниками. Прежде всего ему надлежит предусмотреть в величественном строении ковенанта, которое он считал неприкосновенным и неприступном, путь к отступлению, который позволил бы в любой опасный момент «обеспечить возможность выхода Америки из Лиги Наций». Таким образом, из стены запланированного на вечные времена строения Лиги Наций выбит первый камень, в стене образовалась первая трещина, роковая трещина, предопределившая ее обвал.

Но хотя Вильсон и добивается принятия, пусть с ограничениями и поправками, новой Великой хартии вольностей для народов Европы и Америки — это не полная победа. Уже не таким свободным, не таким уверенным в себе, каким Вильсон приехал из Европы, он возвращается в нее, чтобы выполнить вторую часть своей задачи. Снова подходит пароход к гавани Бреста, но уже не смотрит Вильсон на берег таким дружелюбным, полным надежды взглядом, каким смотрел в прошлый раз. За эти несколько недель он постарел, испытал разочарование; он сильно устал, строже и собраннее его лицо, у рта уже намечается жесткое, даже ожесточенное выражение, время от времени подергивается левое веко — предупреждающая зарница развивающейся болезни. Сопровождающий президента врач постоянно напоминает ему о необходимости беречь себя. Новая, вероятно еще более суровая, более тяжелая битва предстоит ему. Он знает, что сформулировать принципы было несравненно легче, чем настоять на том, чтобы их приняли. Но он решил не жертвовать ни одним пунктом своей программы. Все — или ничего. Вечный мир — или никакого мира.