Николай Чуковский - Ранним утром

— Авиация существует около семидесяти лет, — сказал старик, когда моторы утихли, — и все эти семьдесят лет я время от времени читаю в газетах, что человек стал крылат и научился летать. При этом чаще всего поминают древнюю сказку про Дедала и Икара: вот, мол, прежде люди летали только в сказках, а теперь на самом деле. И все семьдесят лет ошибаются. Между нашими полетами и полетом Дедала никакого сходства нет. Дедал хоть и в сказке, а сам летал; мы же с вами садимся в летающий ящик, и ящик летит, а не мы. Нет, человек еще не научился летать, он даже не начал учиться. Человек и на аршин подняться не может. Вот кто летает, — он взглянул на проносившихся над обрывом ласточек, — а не люди.

Я по–прежнему считал все, что он говорил, воркотней старого человека, недовольного новыми временами, но слушал его с любопытством. Такого взгляда на авиацию я еще не встречал.

— Когда я был маленьким, — продолжал он, — все взрослые вокруг меня говорили о полетах братьев Райт. Помню фотографию — их самолет в воздухе, над толпой, над множеством громадных дамских шляп с перьями. Потом пошли толки о новых отважных летчиках, заграничных и русских. Сколько их гибло! И я хотел быть таким же отважным, как они, и старался перестроить нашу садовую тачку в самолет. Моноплан, биплан — это были самые любимые мои слова. Но уже тогда я не сомневался, что люди летают в монопланах и бипланах лишь оттого, что еще только учатся летать. Я был уверен, что к тому времени, когда я стану взрослым, все будут летать без всяких бипланов, даже дети. Вспорхнул — и ты уже на крыше сарая. Вспорхнул — и ты на крыше дома, на пожарной каланче, на церковном кресте. Дверей тебе не нужно, лети прямо в окно, — даже если живешь на шестом этаже. Река — перелетел через реку. Лес — сел на самую верхнюю ветку, глядишь кругом и болтаешь ногами. Облачко — ты уже за облачком!..

Коричневая кожа на лице его шевельнулась, вокруг глаз побежали цепочки морщинок, и все это неожиданно превратилось в улыбку — добрую, лукавую и беспомощную. И я впервые догадался, что речи его надо принимать не совсем всерьез, что он, быть может, отчасти и шутит.

— Но стал я взрослым, а никто летать не научился, — проговорил он с грустью. — Зато летающих ящиков становилось все больше, и летали они все быстрей, все дальше. А человек не может взлететь даже со скоростью этого шмеля. Человек по–прежнему летает только во сне…

Он задумался, прикрыв глаза большими веками, как у совы. Но через минуту острые его зрачки опять уставились мне прямо в лицо.

— Вам часто снятся сны? — спросил он. — Я мало и плохо сплю, и меня мучают сны. Но есть один сон… Счастливый… Он снится мне на протяжении всей моей жизни — один и тот же сон… Бывает ли так с другими людьми — чтобы сны повторялись? Не могу припомнить, когда этот сон приснился мне впервые, — может быть, когда я был еще младенцем и не умел ходить. В детстве он снился мне очень часто, но потом, когда я стал взрослым и сильным, он снился реже, — так редко, что я забывал о нем на целые годы. Теперь, в старости, я опять вижу его почти каждую ночь… Этот сон — полет, в нем ничего нет, кроме полета, ни одного ясного зрительного образа. Я лечу в пространстве среди голубых и серебряных волн света, среди голубого и серебряного блеска. Я лечу стремительно, то взлетаю, то падаю, и трудно сказать, что блаженнее — взлетать или падать… Я, конечно, хорошо знаю, что теперь для меня означает этот сон… Не понимаете?.. Старое сердце, перебои… Я умру во время такого сна. И отлично. Счастливая смерть… И все–таки жаль, что мне ни разу не пришлось полетать внизу. Не в ящике, а вот как эти ласточки…

Слушая его, я жалел, что никогда не вижу такого сна, и сам чувствовал желание полетать, как ласточка. Однако мне было обидно за авиацию.

— Вы несправедливы к летающим ящикам, — сказал я. — От самолета братьев Райт до наших дней авиация прошла невероятный путь. Трудно назвать другую область, где бы человечество достигло таких успехов в такой короткий срок. Нет, вы несправедливы.

Старик не ответил. На лице его не отразилось ничего.

— Неправда, он справедливый! — сказал мальчик громко и запальчиво, и лицо его под светлым выгоревшим чубиком волос порозовело от негодования. — Он очень справедливый и все знает!

Меня поразило, что мальчик говорит о старике, как об отсутствующем, хотя стоит с ним рядом.

— А он не слышит, — сказал мальчик.

— Ничего не слышит?

— Ничего.

В этом невозможно было сомневаться. Старик во время нашего разговора не двинул ни одной морщинкой на лице. Он был глух.