Николай Чуковский - Сестра

Тайная тоска ожидания мучила город. Одни ждали с ненавистью, другие — с надеждой. И все исподтишка следили друг за другом: ждет он или не ждет? С надеждой или с ненавистью?

Сашка и Яков Иваныч тоже ждали и тоже скрывали свое ожидание.

Когда поздно вечером Яков Иваныч возвращался домой, Сашка подымался на локте и с жадной тревогой заглядывал ему в лицо. Яков Иваныч хмуро перехватывал этот взгляд.

— Накоптили! — говорил он недовольно, чтобы Сашка ни о чем его не спрашивал, и подрезал фитилек лампадки.

Яков Иваныч ложился. Сашка так и не осмеливался его спросить.

Но однажды, заметив надоедливый этот Сашкин взгляд, Яков Иваныч, помню, вдруг закричал на него:

— Дурак! Неужели мы отдадим город, если тут железная дорога начинается!

— Да я говорю… Да разве я… — извинялся Сашка. — Да кто ж отдаст!..

За последнее время Сашка как–то отбился от нас с Яковом Иванычем и домой приходил только ночевать. Мы его видели мало. С утра до вечера он торчал у Кудрявцева или расхаживал с ним по городу.

В те дни Валерьян Сергеич усердно работал над формированием своей артиллерийской школы. В купеческом доме на Дворянской появилась пишущая машинка, а при ней голодная, высохшая девица с разноцветными кошачьими глазами — один глаз голубой, другой карий. Девица двумя пальцами била по клавишам и выстукивала удостоверения. В удостоверениях говорилось, что такой–то и такой–то товарищ является курсантом артиллерийской школы.

Своих курсантов Валерьян Сергеич вербовал сам, по собственному выбору. Он знакомился с проходившими через город частями и выискивал там людей для своей школы. Тех, кого он указывал, перечисляли в его распоряжение.

Кое–кого набрал он и в городе — и все людей странных и неожиданных. И, конечно, был среди них и агроном — гитарист и пропойца, никогда прежде не питавший пристрастия к военной службе. И два–три работника местного отдела народного образования. И попович, проклятый отцом и вступивший в лоно безбожия.

Особенно хорошо запомнил я этого поповича, тощего и длинного, как прут. В те дни он всюду ходил за Сашкой и Кудрявцевым, с пулеметной лентой через плечо, с ручной гранатой у пояса, с крохотным пенсне на маленьком бледном личике.

Всю эту возню, внезапно поднявшуюся вокруг артиллерийской школы, я помню смутно, потому что, как и все, не придавал ей тогда никакого значения.

Быть может, мысль о том, что эта возня поднята неспроста, в первый раз пришла мне в голову, когда я, придя вечером домой, услышал, как Сашка запальчиво говорил Якову Иванычу:

— Если будет эвакуация, не все уйдут. Есть такие, которые останутся. Есть такие, которые не допустят гадов в город.

— Эвакуации не будет, — строго сказал Яков Иваныч, повернулся к стенке и натянул шинель на ухо.

В ту зиму я по молодости своей был гораздо меньше занят, чем Сашка и Яков Иваныч. Работал я в уездной газете, выходившей раз в неделю и печатавшейся на коричневой ломкой бумаге, в которой попадались целые щепки. Редактор не верил в мои журналистские способности и работой меня не загружал. Он считал, что я поэт, а не журналист, и я тоже так думал. К каждому номеру я должен был готовить новое стихотворение. Для сочинения стихов нужна тишина, одиночество, и я часто оставался в нашей комнате один.

Я сочинял, шагая из угла в угол, вышлепывая ритм валенками. Длинная труба «буржуйки» тихонько звякала при каждом моем шаге.

Это были стихи беспредметно революционного содержания, в которых восхвалялась борьба. Помню, мне чрезвычайно нравилась тогда рифма «товарищ — пожарищ»

Яков Иваныч и Сашка знали, что я пишу стихи, но никогда со мной о них не говорили. Однако я чувствовал, что они втайне меня за них уважают, и гордился этим. Писание стихов казалось им делом загадочным и торжественным. Впрочем, это уважение не мешало Якову Иванычу обращаться со мной как с мальчиком.

Чтобы сочинить четыре строчки, мне нужно было пройтись по комнате раз восемьдесят. Я кончал маленькое стихотворение после двух часов безостановочной ходьбы и валился на пол в изнеможении — не от умственной усталости, а от физической.

Ни о чем не думая, опустошенный, я лежал и прислушивался к тишине.

Но мало–помалу тишина оживала — ко мне доносились сверху легкие шаги Галины Петровны, и я вспоминал, что я в доме не один.

Я вслушивался, и каждый звук, доносившийся сверху, становился понятным, наполнялся смыслом. Я всегда твердо мог сказать, в каком месте своего жилья она находится — на кухне, возле стола, или в спальне, возле кровати, или в углу, у зеркала, или на стуле у окна. Я почти всегда знал, что она делает: вот она подметает, вот топит печку, вот стирает, стелет постель, ест, умывается. Вот после долгой тишины брякают, падая, ножницы, и я понимаю, что она сидит и шьет.