Надежда Нелидова: Училка тоже человек

С голоду действительно было помереть мудрено: папа ежемесячно посылал любимой дочурке полтораста рублей плюс посылки со всякой вкуснятиной.

Закрывая за собой дверь, Ленусик знала, что теперь девушки переключатся на нее. Знаете, это очень неприятное чувство: за спиной ледяное молчание, но едва ты закрываешь дверь, вслед раздается взрыв хохота и оживленная трескотня.

Но Ленусик ведь уже привыкла к этому, ей некогда было распыляться по мелочам, заниматься самоедством и предаваться грустным раздумьям. Программа-минимум, пункт второй, требовала своего выполнения.

В семь утра новая хозяйка и Ленусик сходились на кухне пить чай. Они редко разговаривали за чаем, они вообще мало общались между собой. Просто эти утренние совместные чаепития вошли у них в привычку, стали своеобразным ритуалом. Каждая гремела своим чайным прибором. Ленусик насыпала две ложки песка из пластмассовой коробочки с герметично закрывающейся крышкой, открывала на нужной странице расположенный за стаканом учебник – и воцарялось молчание, прерываемое только звуками глотков и шелестом книжных страниц.

Хозяйка очень уважала Ленусика и побаивалась: всё-таки будущая учительница. Ленусик не была похожа на прежних квартиранток: не жгла утюгов, не тискалась с парнями на лестничной площадке, была страшная чистюля (мыла ванну только своей пастой), была неразговорчива и вечно что-то озабоченно писала, как Ленин.

Сегодня хозяйка долго не решалась заговорить, ерзала на табурете и поглядывала на Ленусика. Та сидела, как всегда, прямо, с волосами, тщательно зачесанными и заткнутыми в крошечный шиш на затылке, как у Марфушеньки-душеньки.

– Ленусик, – начала хозяйка, откашлявшись (еще в первый вечер она сказала, что была у нее дочушка, тоже Леной звали, померла младенцем, и пусть уж квартирантка не чурается, что она иной раз назовет ее Ленусиком. Ленусик тогда непонятно усмехнулась: суждено ей было умереть с этим именем). – Вчера бумажку участковый принес.

Ленусик строго – вопросительно взглянула поверх очков на оробевшую хозяйку:

– В чем дело? Конкретизируйте.

А дело было в том, что возвращался с поселения двадцатилетний хозяйкин сын Юрка. Это и сообщила хозяйка, робко теребя фартук.

Ленусик задумалась. Хозяйка трусила.

– Вы хотите, чтобы я освободила комнату?

– Ох, что ты, упаси бог, лучше тебя квартирантки и желать грех! – хозяйка обрадовалась такому обороту дела и даже замахала от радости руками. – Живи себе на здоровье. Юрочку-то я в малой комнате устрою, а сама приспособлюсь в зале.

Ленусик удовлетворенно кивнула и снова стала пить чай и читать книгу. На ее спокойствие и благоденствие до конца учебного года не покушались – остальное Ленусика не касалось. Вот если б хозяйка попросила ее отсюда – она бы во всей красе показала свой тяжелый и вредный характер.

Все-таки, уходя из кухни, Ленусик нашла нужным сказать назидательно:

– Вам следовало предупредить меня, что ваш сын находится на поселении. И только, пожалуйста, без пьяных дебошей.

Хозяйка вздохнула с облегчением, когда Ленусик вышла.

Складывая в уродец-портфель тетрадки с конспектами, Ленусик позабыла об утреннем разговоре за чаем. Ей предстоял плотный рабочий. день.

…Еще вчера Ленусик, выходя из аудитории, встретилась с куратором группы Циунчуком – низеньким, плотным человечком в топорщащемся пиджачке, с добродушным, обвисшим книзу лицом и маленькими глазками. До первой сессии его называли «гималайским медвежонком» – только до первой сессии.

Он преподавал у них историю средних веков, на которые регулярно не ходило полгруппы. Циунчук вести перекличку считал унизительным для себя и для студентов. Никто не подозревал, что подлый Ленусик передает ему потом в коридоре списки посещаемости. И его глазки не переставали добродушно поблескивать.

Училась у них на курсе студентка Шурочка Левченко, рыженькая, хорошенькая, страшная любительница отчебучивать шутки на диво всей группе. Сокурсники и молодые преподаватели говорили с ней только улыбаясь и во время разговора обводили неопределенными взглядами ее фигурку и ножки.

Циунчук не был молодым преподавателем. На семинаре он уткнулся в журнал, тяжело подышал и вызвал, наконец, А. Левченко. А. Левченко, разумеется, из предмета ничегошеньки не знала. Но она была красивая, а все красивые отлично осознают, что сделать провинность им гораздо легче, веселее и безопаснее, чем всем остальным; именно сознание этого вселяет в них особое безрассудство.