Элеонора Яворская - Старуха

Время хождения на работу Старуха не считала потерянным. За него хоть и мало, но платили. К тому же она служила человечеству, а это совсем не то, что обслуживать взрослого человека, у которого руки и ноги на месте. Как было в семье. Усердный службист, ее муж был помощником, а по сути, прислужником некоего высокопоставленного чина из тех, тогдашних хозяев жизни. Старухе довелось увидеть, как по долгу службы муж провожал на самолет своего шефа. Семенил рядом, почтительно поотстав на полшага, угодливо склонив голову набок, — нес хозяйский чемодан. Но дома… Дома превращался в барина. За обеденным столом хлеб маслом сам не намажет, протягивает жене: «Мама, намажь!» Он называл ее мамой. «Мама, подай… мама, налей… мама, принеси…» После ужина полулежал в кресле перед телевизором. Выпятив валун брюха, шевелил квадратными пальцами босых ног. Проветривал. Смотрел футбол. Кроме футбола, интересовался только хроникой. Мотал на ус, кто стоит ближе к Главному, кто подальше, кто как на кого посмотрел, как поздоровался… Это помогало удерживаться на плаву. «Мне еще надо успеть детей вырастить, приходится беречь силы», — говаривал он, как бы оправдывая свое домашнее празднолюбие. Там, в высших сферах, принято было слыть хорошим семьянином. Сколько упихал он в свою ненасытную утробу жениного времени, не поддается учету. А ведь ей тоже после преподавательской маеты в школе хотелось отдохнуть. Она рано перестала чувствовать себя женщиной, только прислугой. Но мирилась. Сохраняла детям отца. Однако на двенадцатом году супружества шилом из мешка высунулось: муж не только чемодан шефу носит, но еще и девочек обеспечивает. И о себе не забывает — целых шесть любовниц завел. Одна бы — куда ни шло. Мог увлечься, с кем не бывает. Подала на развод, хотя понимала: где ему при его-то лени да с его пузом шестерых осчастливить. И с одной-то не управится. Под начальство подстраивается. Свой я, свой в доску! Блюдет кобелиную круговую поруку.

Развод означал потерю привилегий, конец сытой жизни. Все эти номенклатурные буженины, крабы и севрюги, круглый год водившиеся в холодильнике, птичками упорхнули в прошлое. Главное, уплыли из-под ног поместительные квадратные метры. Пришлось построить кооператив. Но счастье не прижилось и в новой квартире. Умерла дочь. Нелепо. Медики промахнулись. Вкатили какое-то сильнодействующее лекарство, не разобравшись, что имеют дело с аллергиком. Спровоцировали смертельный отек гортани. А когда через короткое время Старуха потеряла и сына… Да что говорить, она была лишена даже такой утешительной малости, как соблюдение христианского обычая проводов покойного. Словно сдвинутое рукой судьбы, время утратило свой естественный ход. День похорон фактически совпал с сороковым, а девятый и вовсе был безвозвратно пропущен. То ли поминки, то ли сороковины совершились без видимого участия Старухи, силами двух женщин-сослуживиц и ближайшей соседки. Старуха сидела за поминальным столом безучастная ко всему, оцепеневшая. К ней обращались с утешениями, клали на плечо теплую руку, она не реагировала. Когда коллеги по работе и несколько приятелей покойного стали прощаться, не издала ни звука. Даже не поблагодарила за помощь, за то, что разделили с нею горе. Вместо нее это сделала соседка, задержавшаяся перемыть посуду. Наконец ушла и она, а Старуха так и осталась сидеть за столом до самого утра. Последующие дни были окутаны туманом. В квартире каждая мелочь напоминала утрату. Фотокарточка на стене, книги на полке, плащ на вешалке… Старуха уходила из дому, часами бродила по городу, не ощущая ни дождя, ни холода. Силилась воскресить дорогое лицо. По-детски пухлые губы, густые брови, непослушная прядка волос у виска… Но из осенней мороси, стирая лицо сына, наплывал на нее свинцовый, намертво запаянный гроб… На кладбище она даже проститься не смогла со своим мальчиком по-человечески: ни поцеловать, ни даже коснуться ладонью лба…

Старуха брела, не разбирая дороги, куда ноги несут, разговаривала вслух то сама с собой, то с сыном, то с проклятым свинцовым гробом… Прохожие оборачивались на нее: «Вот ненормальная!»

А она и вправду становилась ненормальной. День для нее смешался с ночью, иной раз возвращалась домой под утро. Не было ни слез, ни сна. Почти ничего не ела, так, иногда пожует оставшийся от поминок кусок черствого хлеба, выпьет глоток воды из-под крана… На работу после отпущенных ей нескольких поминальных дней не вышла. Забыла. Из школы пришла учительница, посмотреть, в чем дело. Дверь оказалась незапертой, даже приоткрытой. Старуха сидела возле стола, будто и не поднималась с самых поминок, уставившись неподвижным взглядом на обвитую черной лентой фотокарточку сына. Немытая, нечесаная, в заляпанном грязью пальто. На зов даже головы не повернула, то ли не слышала, то ли не осознавала. Сослуживица постучалась к соседке, справиться что да как, может быть, она знает.