Дмитрий Притула - След облака

И только Кошелев почувствовал, что он сейчас заснет, как услышал скрип кровати. Он увидел, что старик сидит, обхватив острые колени и согнув горбатую костлявую спину. Луна выбелила его, старик вытягивал тощую шею, поворачивал к луне белое лицо. Глаза его были закрыты — старик спал. Вдруг Кошелев услышал, что старик плачет. Старик спал и плакал тоскливым плачем.

Жалость охватила Кошелева. До тошноты, до спазмов в горле жалость. Да, он сделает все, чтобы старику было у него хорошо. Он не злодей, Кошелев, он добрый человек. Это ложь, что люди друг для друга чужие, что каждый живет в своем мире и нет возможностей этим мирам сообщаться. Это ложь. Человек человеку всегда родственник, пусть очень дальний, но родственник, и это родство — в добре, которое люди делают друг другу.

И, успокоенный этими мыслями, Кошелев заснул.

А жизнь пошла дальше. Старик жил тихо, с соседями не ссорился, поджечь квартиру не пытался, ел то, что давали ему Кошелев и столовая. Деньги на него, как было обещано, присылали вовремя. Присылали из четырех мест по десяти рублей. Конечно, этого было мало.

Прошла весна, и пришло лето. Жаркое безоблачное лето. Утром старик гулял вдоль реки; днем, пережидая жару, он или спал, или сидел на скамейке в тени. Вечером снова гулял. Спать ложился рано.

Во дворе старика хорошо знали, и знали, что Кошелев для него человек чужой. Во дворе Кошелева хвалили за доброту. За простую человеческую доброту.

Да, жизнь потихоньку шла. Мир не без добрых людей — нашлись и у старика помощники. Мария Васильевна, соседка, стирала вещи старика, убирала комнату, иногда готовила еду. От платы всегда отказывалась. Что называется, от чистого сердца. Да, добрые люди всегда найдутся. И жизнь шла. Кошелев понемногу привыкал к старику. Это даже хорошо, что старик живет с ним, — все-таки живая душа в доме. Правда, собеседник он не ахти какой, но много ли человеку надо, когда он один, — было бы с кем повздыхать, видеть бы чье-то лицо. Так и шла жизнь. Медленно, неспешно, и все вперед и вперед.

В конце августа к Кошелеву зашла Тася, его жена. Обычно она приходит раз в месяц, в день получки, но сегодня она нужна Кошелеву, и он ее позвал. Тася это знает и настороженно ждет разговора. Последние дни ее отпуска. С первого сентября занятия — у нее третий класс. Ох, некрасивая у него жена. Неприбранная, нахохлившаяся. Волосы плохо расчесаны. Не любит Кошелев жену, совсем не любит. Полжизни с ней прожито, а остальное придется дохлебывать. И что же тут поделаешь?

— Ну, как живешь?

— Да как? Как все. Река, кино, Вадик. Ты нас совсем забыл. Мне, думаешь, легко с парнем управляться?

— Ничего, у тебя мать еще крепкая. Пусть с парнем возится. Меня небось готова сожрать.

— Ты на маму не греши, — сказала Тася и приготовилась всплакнуть. — Я верчусь, она вертится, разве со всем управишься?

— Но-но. Только без слез. Один парень, а вы там все вертитесь. Мамаша пустила дачников, вот и вертится. Сами-то во времянке живете?

— Во времянке. Но ты не подумай чего. Там удобнее. И воздух свежий. Ты не подумай.

— И не подумаю. Ее дом, пусть сдает. Ты-то сама куда-нибудь ходишь?

— Что ты, я не как другие. Это Зоя, подруга, говорит, что устала за лето. А я как посмотрю: сегодня у нее один Саша, а завтра Саша другой.

— Да-да, — поддакнул Кошелев и вздохнул. Скучная у него жена. И это всю жизнь жить — ох, завздыхаешь. — Ладно, я тебя по делу позвал, — строго сказал он.

И Тася снова насторожилась — матушкина закалка. Когда говорят о деле, жди подвоха. Насторожись! Ощетинь душу!

— Дело такое получается: завод закончил дом. Заявление я подал пять лет назад…

— Дадут? — выдохнула Тася.

— Дадут, успокойся. Так что сейчас не будем разводиться. Получим жилье, поживем, а там видно будет. Жалко парня.

— И правильно, — радостно сказала Тася. — Мы же столько прожили. Двенадцать лет. Куда нам расходиться? Курам на смех. И в заводе у тебя неприятности будут, да ведь? Общественность всегда против, когда семью разбивают. Общественность — это сила, да ведь?

— Да ведь, — усмехнулся Кошелев. — Общественность — сила.

— А сколько дадут? — вовсе оживилась Тася.

— Три комнаты.

— Не может быть. Ты шутишь, — и она погрозила пальчиком.

— Да, три комнаты, — вздохнул Кошелев. — Ты, я, Вадик, старик.

— А старик-то нам зачем?

— Ты брось, — сухо остановил ее Кошелев. — Старик нужен. Он без меня пропадет.

— Так он у нас навсегда?

— Не у нас, а у меня. Не знаю, там видно будет.