Андрей Ильенков - Палочка чудесной крови

Подгузный снова опрокинул пиво – на этот раз не меньше литра. Оно потекло по полу, залив Ларисины шлепанцы. Она сбросила их и поджала ноги под себя.

– Раз мне мой сосед говорит: «Вовка, к тебе сегодня этот приходил, с кафедры физиологии, препод наш!» Такой весь, бедняга, испуганный, наверно, решил, что его на дому экзаменовать пришли. Вы бы видели его рожу, когда этот препод через час на карачках возвращался из туалета! – с пафосом закончил Смычков.

Коровин жмурится и, будто невзначай, в четвертый раз трогает Ларису за коленку. Ей щекотно и смешно, но она не подаёт вида.

– Это его в тридцатой комнате накачали, – поясняет Подгузный. – Ох они и бухают! Я раз захожу – там – всё! Один под столом в простыне, другой сидит за столом и спит, уткнулся носом в учебник философии. У самого носа в учебник вбит гвоздь, и как он на него не напоролся, а это что, Смычков, ты спишь? Нет?.. Ну а третий, да? Третий совершенно голый на раскладушке, и причём на губах у него, прикинь, засохшие рвотные массы и осталась такая в ней маленькая дырочка, через которую он, понимаете, дышит…

И долго ещё они рассказывали про тридцатую комнату. Туда специально собрали остолопов, каждый из которых, будучи поселён с нормальными студентами, быстро сделает их ненормальными. Но это было ошибкой руководства. Собранные вместе, эти бурсацкие типы обрели критическую массу и сделали ненормальным всё общежитие.

Звали их Гыча, Вача, Батя и Дуремар Петрович.

Гыча был профсоюзным активистом. Он отличался тем, что не менял носков даже на водку, но само по себе это бы ещё ладно. На беду он оказался щёголем, вовсе не хотел, чтобы носки его воняли. Поэтому он регулярно плескал во всю имеющуюся у него обувь всё, что ни подворачивалось под руку пахучего: одеколоны, духи, туалетные воды, дезодоранты, освежители воздуха, а иногда даже душистые шампуни. Когда вы проходили мимо комнаты, вы ощущали сложный парфюмерный запах, пожалуй, даже приятный. Но в самой комнате он становился столь густ, что уже никто не назвал бы его приятным. Сверх того, поскольку всякий побывавший в комнате быстро им пропитывался, а потом повсюду разносил, все общежитие чрезвычайно странно пахло, и, хотя запах собственно носков в таком букете субъективно не ощущался, объективно он всё же был, и очень концентрированный, со всеми присущими ему феромонами. Не исключено, что именно поэтому студентки, здесь проживающие, в общем обладали большей сексуальной активностью, нежели в среднем по отрасли.

Гыча, кроме того, увлекался восточными единоборствами и самыми экстремальными видами йоги. Однажды он свернулся в столь сложную медитативную позу, что не смог самостоятельно развернуться. И это бы ещё пустяки, но свернулся он сидя на кровати, при попытках же развернуться с кровати упал и больно ушибся, но так и не развернулся. В этой позе и с шишкой на лбу его и обнаружили вернувшиеся сожители. А вернулись они поздно вечером, выпимши, и поэтому сначала долго смеялись над Гычей, потом сели пить и играть в карты, нарочно не оказывая ему никакой помощи до тех пор, пока он не посулил поставить ещё пива.

Кстати, об игре в карты. Вача был заядлым картёжником и быстро пристрастил к этому делу всю тридцатую комнату, которую, кстати, сами её обитатели не именовали иначе, как казино. Игра, как водится, шла до рассвета, число игравших достигало десятка, и, поскольку при этом выпивалось великое множество пива, а отрываться от ломберного стола никому не хотелось, в комнату обыкновенно ставился здоровенный эмалированный таз, куда всю ночь и мочились игроки. Самому Ваче обыкновенно не везло, и часто он проигрывался подчистую. Тогда он целыми днями бродил по общаге и орал: «Девки, жрать хочу!» Сердобольные девки его кормили. При этом он был одет в засаленный шлафрок и персидские туфли, а где их взял, неизвестно. Он вообще любил помещичий шик и, единственный из обитателей общежития, спал не на койке казенного образца, а на страшно ободранной оттоманке, которую однажды увидел на помойке, сбегал за приятелями и притащил в комнату. В отличие от Гычи, Вача пил как художник.

Батя тоже пил как художник, более того – он вообще не был студентом. То есть когда-то был, потом его отчислили, но он продолжал жить в казино. Это, конечно, было совершенно противу правил, но имелось два обстоятельства, благодаря которым легче было выселить всё общежитие, нежели его одного. Первое – это его исключительная физическая мощь, второе – то, что теперь он работал таксистом, по ночам приторговывая водкой, зарабатывал соответственно, притом был щедр на займы и тороват на угощение, равно товарищам и коменданту. Он легко мог бы снимать квартиру, но ему гораздо больше нравилась студенческая жизнь, притом именно такая, о которой только и может мечтать всякий студент: а) экзамены сдавать не надо; б) денег – как грязи.