Корнель Филипович - Тени

Последние картины, скользнувшие по сетчатке, были нестойкими и нечеткими (вероятно, не только из-за округлости глазного яблока, но и потому, что непрерывно сменялись); да и чувств, всколыхнувшихся в нем тогда, не с чем сравнить. Они неведомы тем, кто не пережил близкого соседства смерти. Это как вкус бритвенного лезвия на губах, когда удалось не порезаться.

С разных сторон загремели выстрелы (эсэсовцы стояли полукругом на скатах лощины), бегущие впереди упали, как подрубленные деревья, и он увидел прямо перед собой огромное багровое лицо и подрагивающий в руках автомат. В эту самую секунду чья-то скользкая от крови голень подсекла ему ноги. И с того же момента он начал интенсивно мыслить. О чем? О том, что вот это и есть смерть: ошеломительное освобождение сознания от власти плоти. Однако тут же убедился, что мыслить значит быть живым. Вот какая-то одна мышца придавившего его чужого бедра упорно дергается, щекоча ему спину. Бессознательная реакция существа, уже переставшего управлять своими движениями.

Теперь, когда он почувствовал себя живым, ему так сильно захотелось спастись, что при каждом отдельном выстреле его пронизывал чисто человеческий страх. Как только на минуту стало тихо, он заставил себя неторопливо, методично уложить в уме первые очки в свою пользу — конечно же он заработал пару очков, до сих пор не расставшись с жизнью. (Или, вернее, начав жить…) И осознал, что главное условие сохранения жизни — полнейшая, абсолютная неподвижность. (Ему даже приходило в голову, не следует ли и думать перестать, как будто работу его мозга мог кто-нибудь из них заметить.) Но скольких же усилий потребовала борьба с преждевременной радостью жизни! Он по сто раз повторял себе: «Я еще не спасся! Я еще не спасся! Любой случайный выстрел может, теперь уже накрепко, пригвоздить меня к земле! Что, кстати, будет нелепейшей из смертей». (Воистину спасенным — если это понятие еще сохраняло свою великую силу — он почувствовал себя лишь гораздо, гораздо позже. И не испытал ничего похожего на удовлетворение, какое испытываешь, одним махом перескочив бурный ручей.)

Когда выстрелы прекратились, он догадался, что небольшое ответвление разлога, где он лежал, уже заполнено и эсэсовцы перебрались на новое место экзекуции (после недолгого перерыва вблизи вновь затрещали выстрелы), вероятно, оставив на старом нескольких караульных. Он слышал, как они перекрикивались на примитивном украинско-немецком жаргоне волынских колонистов [2] В 1830–1870-х гг. происходила массовая немецкая колонизация Волыни (северо-западная часть Украины). . Время от времени, точно раскат грома, раздавался одиночный винтовочный выстрел, обрывающий чей-то стон или судорогу умирающего нерва.

Как же бесконечно тянулся этот день… Интенсивность света ничуть не убывала. Всякий раз, когда, раздвинув ресницы, он для проверки впускал в зрачок капельку света, ему казалось, что день, вместо того чтобы угасать, становится все ярче. Трудно себе представить пытку, сравнимую со стараниями подчинить своей воле собственные рефлексы и чувства. Но что может быть абсурднее, чем невозможность согнать большую трупную муху, которая ползает по голому телу, улетает и снова садится в самом неожиданном месте? Надо было запретить коже реагировать на щекочущее прикосновение быстрых лапок или укол беспощадного жала; он не знал, как долго продолжалась борьба с собой вслепую, однако спустя некоторое время пришел к заключению, что эти мелкие твари — единственные существа, которые знают, что имеют дело с еще живым телом.

В какой-то момент, разлепив веки, он убедился, что смерклось — так неожиданно, будто лощину, в которой он находился, внезапно накрыли крышкой. Его затрясло: возможно, от холода, а может, так он сбрасывал колоссальное нервное напряжение; на секунду вспыхнул страх, как бы его не выдала дрожь собственного тела, над которым он не властен. И все же он на сантиметр приподнял голову (на это потребовалось, наверно, минут пятнадцать: так пришлось растянуть время короткого пути, чтобы движение перестало быть движением), а приподняв, увидел свою руку — это было первое радостное открытие, — и рука показалась ему спокойной. А если все-таки дрожала, то даже его глазу это было незаметно. Следующим, на что он решился, стал поворот головы, продиктованный необходимостью оглядеться. Предприятие это заняло не меньше получаса, а замедленность движения в отдельные моменты, кажется, превышала предел возможностей человеческих мышц.