Сергей Гарин - Студент Иконников

Иконников познакомился с курсистками и сел у окна.

– Может, хлопнете, коллега? – предложил Рудзевич, беря в руки бутылку.

– Он не пьет! – ответил за Иконникова Филатов.

– Тогда чайку!

– Вы, пожалуйста, не беспокойтесь, коллега… – улыбнулся Афанасий Петрович, – я сейчас ничего не хочу.

Рудзевич отошел от стола и подошел к курсистке с черными, гладко зачесанными волосами, матовым лицом с синими жилками на висках и с довольно красивым профилем. Она сидела на стуле недалеко от Иконникова. На вид ей было лет девятнадцать-двадцать, но обвеянное какой-то тихой грустью лицо ее, поражало серьезностью не по летам.

– На чем мы остановились? – спросил Рудзевич. – Ах, да!.. Так вы говорите, Роза, что студенчество само виновато в последних событиях?

– Во всяком случае, я принципиально против химических обструкций, считая их насилием.

«Вероятно, еврейка, – подумал Иконников. – И, конечно, эсдечка».

– А что же прикажете делать? – спросил рябой студент. – На насилие мы отвечаем насилием! Мы же, не можем сражаться аргументами. Нам и остается химическая обструкция.

– Я стою за совершенно другую тактику. Желало провести студенчество забастовку – прекрасно. Уговорись, не ходи в аудитории, не занимайся в клиниках, в кабинетах. Тогда это будет идейный протест и фактически – забастовка.

– Но тогда лекции не прекратятся, – заметила вторая курсистка, высокая блондинка с тяжелой косой, подобранной в прическу. – Не будем мы ходить, будут читать для академистов!

– Ну, сколько их, жалкая горсточка! – сказал Иконников, молчавший до сих пор. – Для них одних лекций не будут читать.

– Ты так думаешь? – спросил Филатов. – Напрасно: этого добра у нас сколько хочешь!

– Тут дело совсем не в академистах, – улыбнулась Роза. – Дело в сознательном студенчестве. И вы меня совсем не понимаете. Я далеко не против забастовки, и сама все время за нее агитирую. Но когда забастовка протекает с насилием, то тот, кто пожелает и кому это нужно, всегда подведет ее под рубрику сопротивления властям. И тогда будут наше движение давить, уже ссылаясь на право, которое-де мы нарушили. Зачем же давать такой козырь реакции?

– Я вполне с вами согласен, – повернулся к ней Иконников. – Вот я вас, Роза…

Он запнулся, не зная ее отчества.

– Самойловна!.. – подсказала она.

– Вот я вас, Роза Самойловна, слушаю, и мне все время кажется, что говорите не вы, а я!

– Наконец-то одного сочувствующего нашла! – воскликнула курсистка.

– Удивительно, – сказал Филатов, наливая себе стакан чая. – А я тебя, Иконников, все время считал беспартийным!

Иконников почувствовал, что краснеет.

– Да, я этого и не отрицаю. Я как-то никогда не интересовался политикой, считая, что наука, прежде всего, должна быть вне ее.

– Ну, положим, вы ошибаетесь! – воскликнула Роза. – Меня даже удивляет, когда я слышу, что есть беспартийные студенты! Это так уродливо! Все равно, что лошадь без хвоста!

Иконников смутился.

– Странное сравнение, – пробормотал он. – Я не вижу мотивировки этому.

– Мотивировка – молодость! – крикнула курсистка. – Если в жилах студента течет кровь, а не подслащенная сахаром водица, он не может относиться безучастно к окружающему!

– Правильно! – сказал Рудзевич, наливая себе и рябому студенту водку.

– Ну, я иду! – поднялась Роза. – Вы пойдете, Вера?

Ее подруга тоже встала, и они обе надели кофточки и шляпки. Оделся и Филатов.

– Я вас провожу. Хотите?

– Пойдемте! Может быть, и господин беспартийный студент пойдет?

В голосе Розы прозвучала ирония. Иконников было вспыхнул, но сейчас же улыбнулся.

Он вышел вместе с Верой и Филатовым в коридор.

– А мы останемся, – сказал Рудзевич, подсаживаясь к рябому студенту. – Нам надо еще допить водку, а потом мы пойдем играть на биллиарде.

Роза снова присела на стул.

– Не надоест вам пить, Рудзевич? Сколько я вас знаю, вы всегда пьете.

Рудзевич прищурил глаза, и тень пробежала по его лицу. Он скривил губы и сказал, смотря в одну точку:

– А вы что: цензор нравов, что ли?

Роза вздохнула, подошла к окну и стала тоскливо смотреть на улицу, а Рудзевич чокнулся с рябым студентом и сильно поставил пустую рюмку, на стол.

– Пей, Прохоров! Пей, ибо только пьяные срама не имут!

Роза обернулась и хотела что-то сказать, по в эту минуту дверь отворилась, и Вера ей крикнула:

– Роза, идемте!

Курсистка молча простилась со студентами и вышла.

– Она еврейка? – спросил Прохоров, когда они остались одни.