Илга Понорницкая - Между какими-то там революциями

Слезы, которые она заметила не сразу, текут по лицу. Наконец-то становится совсем легко. И нет никакой нужды придумывать, отчего плачешь. Она знает — не жестокость этого мира так ее допекла, и плачет она сейчас не по всяким там сирым да убогим. Плачет-то она сама по себе. По отличнице девочке Фирузе, группкомсоргу медучилища. Все, кто знал ее, говорили: «Никуда ты отсюда не уедешь. Придется три года отрабатывать. Красного диплома тебе не видать. Кому какое дело, как ты учишься? Выпускные экзамены все переиграют.» Красные дипломы получили другие девочки. Выпускные экзамены все переиграли. Кто кроме самой Фирузы сомневался, что будет так? Она как миленькая отрабатывала три года. Такой порядок был. Все в городке ей говорили: «Выйдешь замуж. Останешься у нас на всю жизнь. Смотри-ка, все при тебе, красавица. За три года как можно замуж не выйти?» Боялась, что все так и будет. Даже слушать боялась про то, что осядет в южном городе навсегда. Зачем уезжать собиралась — уже не помнит. Мир, что ли, хотела посмотреть?

В палате для недоношенных начинает пищать ребенок. Это у него врожденный рефлекс. Кричи как можно громче, тогда к тебе кто-нибудь да подойдет. Мирзаевна раньше думала, что уже потеряла эту врожденную надежду. Что к тебе кто-нибудь придет. К ней, вроде, некому приходить. Но почему она тогда плачет? Она же учила: плач — это врожденный безусловный рефлекс. Зов о помощи. Если природа оставила ей этот рефлекс, значит, время ее еще не ушло? И что-то может произойти?

К Галке Гена Ююкин пришел. Может, обсудить подробности развода. Девчонки видели, как они стоят под лестницей и напряженно смотрят друг на друга. Оба молчат — девчонкам надоедает следить. Она смотрит на него исподлобья. Он оглядывается по сторонам, потом изображает, как она смотрит исподлобья. Она громко фыркает. Он спрашивает:

— Пупок зажил?

— Чего?

— У Игната пупок зажил?

Когда-то Гена Ююкин пытался сам собрать телевизор. Черно-белый, зато с огромным экраном. Потом говорил, что каких-то деталей не смог добыть. Не исключено, что мозгов ему не хватило, а не деталей. Сейчас уже все равно. Что успел добыть, горкой лежало в углу комнаты, а купленный в комиссионке добротный ящик, теперь уже без экрана и без своих всех внутренностей пригодился Генкиному сыну. Ящик промыли с хлоркой, проветрили на воздухе. Сделали дощатое дно. На дно положили матрасик и все, что ребенку нужно. Галка согласилась, что это идеальное место для детского сна, когда в доме крысы. Чтобы ни одна не забралась к младенцу, на ящик сделали крышку из частой металлической сетки.

Выдрессированный в больнице Игнат Ююкин спит в ящике, сколько положено ему — и между кормлениями, днем, и ночью — с вечернего кормления до утреннего — спит, как взрослый, умаявшийся за день человек.

Галя моет в доме полы и стирает пеленки, купает крошку Игната, варит ему молочные смеси, а себе с Генкой — суп. Но это все внешняя сторона. Галка чувствует, что на самом деле она только и делает дома, что ест и спит. Да еще играет с ребенком. Приходит в себя. Наконец пропало ее отравленное молоко — а вместе с ним последние воспоминания о тех страшных болях. Галка чувствует каждую минуту, как все плохое мутнеет в ее памяти, стирается, уходит в никуда. Татьяна Юрьевна уходит в никуда. Щуря подведенные глаза, открывая и закрывая рот, как перед зеркалом. «Ююкина, что вы кривитесь? Вам не нравится, как с вами говорят? Вы что, так себя уважаете? Не верю. Женщина, которая себя уважает, всегда вовремя делает аборт. Мне в свое время тоже было некуда принести, вот как вам. И я его ни-ку-да не принесла». Скоро Галка совсем забудет Татьяну Юрьевну и перестанет желать ей плохого. Всего плохого, что только есть на свете. Вроде, желать плохое грех. Кому угодно, все равно грех. Если с Игнатом и дальше все будет хорошо, то скоро больница для грудничков совсем сотрется из Галкиной памяти. Дольше всего, конечно, продержится Любочкин плач. Только впустили тебя, только склонилась над своим ребенком — и сразу нечеловеческие, зоопарковые крики: «Меня, меня на руки бери!» Конечно, Галка будет помнить всю свою жизнь, что Люба кричала как-то жутко. На сам крик обязательно сотрется — у нее не такая цепкая слуховая память.

— Так вот, я к ним зашел, как свой среди чужих, чужой среди своих, — говорит вечером Генка, и ей трудно сообразить, пересказывает ли он в самом деле какой-то старый фильм или события собственного сегодняшнего дня. — Они в том здании собираются, возле больницы, где ты лежала. Я уже забыл, как там у них. Сколько не был. Со ступенек чуть вниз не полетел. Подвальчик там у них. Ты бы ни за что не подумала. Дом как дом. Кто там живет — и то не догадываются. Фоменко говорил, у них на всех «независимых» свинца хватит. Должен же я был выяснить, чего они в самом деле хотят? А они в политику вообще не лезут, им и без того хватает, чем заниматься. «Что, говорят, здорово наш Фоменко вас зашебуршил? Он у нас забавник! К нам тут уже прибегали от вас». — «А кто был?» — спрашиваю. «Да, этот, — говорят, — фотомодель ваша. „Сегодня равнодушный — завтра раб“. Они Витьку по плакату запомнили. „Думали, — говорят, — что с ним делать, да ладно уж, отпустили. Предупредили, само собой“. Я Витьку встретил, спрашиваю: „Чего к ним один полез?“ А он отвечает? „Надо же было выяснить, что у них на уме?“ Один полез выяснять, что у них на уме! Скажи, недоумок!»