Геннадий Гусаченко - Тигровый перевал

Было уже далеко за полночь, когда я толкнул дверь избушки.

-- Однако, припозднился, паря, -- заворочался на лежанке Самсон Павлович. Огонёк спички осветил на миг его лицо, самокрутку в жилистой руке, всклокоченную бороду.

Я рассказал Дымарю о своих приключениях и намерении завтра с рассветом продолжить охоту. Егерь по своему обыкновению молча выслушал мой сбивчивый рассказ и бросил окурок в печку.

-- Трудно тебе придётся. Медведь оттепель чует, долго не заляжет, всё ходом будет идти...

Я разделся и лёг, горя нетерпением отправиться в тайгу. Несмотря на усталость, долго не мог заснуть, представляя, как завтра ухвачу медвежий след, как буду подкрадываться к зверю...

Проснулся я от непонятного шороха на крыше. Что-то дробно стучало и шелестело, то замолкая, то тарахтя громче. Ещё не веря в происходящее, я вскочил с нар и распахнул дверь настежь. Снегу не было. Непривычно чернел лес. Дождь, по-осеннему холодный, порывисто хлестал по бревенчатой стене зимовья.

Прошлой зимой промышлял я соболя в уссурийской тайге. На закате ненастного дня - последнего в уходящем году, завернул на ночлег в зимовье старого егеря Самсона Павловича Дымаря. Мой добрый знакомый встретил меня радушно. Когда я, устало сбросив закуржанные лыжи, вошёл в жарко натопленную избушку, дед Самсон снял с меня заиндевелое ружье, стащил заскорузлый рюкзак и усадил к печке, в которой весело потрескивал огонь. За оконцем, разрисованным морозными узорами, вьюга раскачивала ветви молодой тёмно-зеленой пихты, украшенной забавными игрушками, вылепленными Дымарём из мокрого снега. Тонко позванивали сосульки, ледяные рыбки, петушки и всякие зверушки. Мотались на ветру подвязанные конфеты в ярких обёртках, пряники и настоящие кедровые шишки. Радиоприёмник "Альпинист" заливался предновогодней музыкой и праздничной болтовнёй дикторов. Радуясь случаю встретить Новый год в компании, Дымарь выставил на стол бутылку "Охотничьей" и раскаленную сковороду с жареной олениной. Мелко нарезал мёрзлого сала и вытряхнул в чашку котелок горячей рассыпчатой картошки. Бой курантов, далёкий и волнующий, вдруг раздался в этой затерянной в таёжной глухомани избушке. Дед Самсон, озабоченно торопясь, плеснул водку в алюминиевые кружки, привстал за грубо сколоченным столом:

-- С Новым годом!

-- С Новым годом, Самсон Павлович!

Пожелав друг другу наилучших благ, мы выпили.

-- И часто, Палыч, встречаешь Новый год в тайге?

-- Каждый год, -- оглаживая бороду, ответил дед Самсон.

-- Не скучно одному-то? -- спросил я, прислушиваясь к вою пурги в чёрной непроглядной темноте ночи.

-- Не-е.., -- засмеялся егерь, подкручивая фитиль тусклой керосинки. -- У меня в этот день завсегда гости. Нынче вот ты пожаловал. Опять же с гостями истории разные приключаются.

-- Вот как, -- отодвигаясь от окна, за которым бушевала снежная круговерть, усмехнулся я и постучал ложкой по бутылке:

-- Злодейка с наклейкой, наверно, причина тех историй?

-- Да как сказать? -- хмыкнул дед Самсон, придвигая мне шкварчащую сковороду:

-- Ты ешь, ешь!.. Вот годов так пять-шесть назад Митяй Борцов, шофер наш промхозовский, вышел спьяну покурить, а прямо перед ним... здоровенный лось. Стоит и бочину трёт о стену зимовья. Митяй к нему - за коня принял. Ну, понятно, спугнул. Как ломанулся сохатый через реку да в прорубь задними ногами и провалился. Скользит передними по льду, а выбраться не может. Насилу вытащили зверюгу. Да оплошали: убёг, окаянный, с верёвкой на рогах...

Мы ещё выпили и закусили хрустящими солёными огурчиками. Дед Самсон подбросил дров в печку, поворошил поленья в углу. Запахло смольём и сухим корьём. Отблески огня плясали на его сутулой спине, прикрытой меховой безрукавкой, косматая тень металась по закопчённой стене при каждом движении старика. Дымарь сыпнул в газетку щепотку табака, сворачивая самокрутку, сказал:

-- А то ещё случай был. На Новый год, тоже стало быть, Ивана Каширина, егеря нашего, рысь подрала. Он эту киску таёжную капканом отловил и в мешке, пень этакой, ко мне припёр. "В зверинец, -- говорит, -- за большие деньги сдам". А ночью, как спать легли, рысь не будь дура, мешок брезентовый прогрызла, и под лавку вот эту самую, где ты сидишь, забилась. А под утро Иван опохмелиться надумал, дверь приоткрыл, чтобы виднее было бутылку отыскать. Тут она его сзади и погладила. Сама - шасть за порог, и плакали Ванькины денежки...

Дед Самсон прокашлялся и выглянул на улицу. Метель тотчас сыпанула колючим мелким снегом.