Михаил Сегал: Рассказы

— Спаси меня, — сказал я, наклонился к удивленному Нагорному и рассказал все как было. Без его помощи я бы все равно ничего не смог сделать. Нагорный слушал с замершим лицом, потом на глазах показались слезы: Сергеев, убитый офицер из тюрьмы, оказался его старым товарищем.

— Он сам решил идти, — повторил я несколько раз, но, конечно, это мало могло утешить Нагорного. Услышанная информация пробудила в нем Человеческий Фактор.

— Что ты предлагаешь? — наконец спросил он.

Я рассказал свой план. Мы должны инкогнито освободить заложника, отвезти в Пункт Приведения в Исполнение до вечера и расстрелять сегодняшним числом.

— Мы же нарушим закон, — сказал Нагорный.

— А квартиру в новом доме возле «Молодости» я тебе гарантирую, — почему-то сказал я.

Нагорный помолчал.

— Вы что, и квартиры распределяете? — спросил он через несколько секунд. Я не ответил, а он спросил еще: — А кого мы предъявим начальству?

Недостаток логического мышления всегда был моей проблемой. Я понял, что погиб. Истерически думая о том, как освободить Васю и доставить в Пункт, я совершенно не подумал о том, что освобожденного заложника нужно предъявить начальству. Эти две задачи противоречили друг другу. Получается, что я проваливаю либо свое первое задание по Приведению в Исполнение, либо второе — по освобождению заложника, которое зачем-то сам взвалил на себя. Мне захотелось попросить у Нагорного пистолет и умереть на месте.

Церковные пения (или песнопения) закончились. Я, честно говоря, не очень понимаю разницу между ними. Нам рассказывали что-то на обязательных занятиях в ЮДЦ, но это было очень давно. В наступившей тишине стало слышно, как один из рабочих спросил молодого человека, стоящего у гроба:

— Сейчас заколачивать или на кладбище?

— Сейчас, — ответил молодой человек, быстро подошел к девушке и поцеловал в губы. Рабочий заколотил крышку, стараясь стучать аккуратно, потому что звук от молотка раздавался гулко, улетал под купол и мог нарушить БУРС.

— Давай рассудим логически, — сказал Нагорный Устной Речью, — ведь он приговорен к смерти?

— Да, — ответил я тоже Устной.

Мы оба понимали про Устную и старались говорить взвешенно.

— Значит, если мы сейчас осуществим штурм и их обоих положим, ничего не изменится для Великой России? По закону — один БОПТ, другой — приговоренный? Наши действия не коснутся Нормальных Людей.

— Да, но это только мы знаем, что он приговоренный. А для всех получится, что вы зачем-то убили заложника. Это конец твоей карьеры. Ты же, наоборот, должен его освободить.

Процессия двинулась назад, вынося нас из церкви. Выхода не было ни с логическим мышлением, ни без. Я смотрел почему-то на полноватого пятидесятилетнего дядьку, который нес за ножку табуретку. Табуретка была темная, рассохшаяся, видавшая не одну крышку от гроба, пережившая не одну зиму на балконе. Нужно было срочно что-то ответить, сейчас должен был позвонить БОПТ. Но я смотрел как завороженный на табуретку и думал, что вот у меня на балконе стоит такая же, а я не замечаю, какая она ужасная. А чужую — замечаю.

— Главное, — сказал я, — предъявить начальству заложника.

Я действовал как обычно: говорил только полмысли, чтобы собеседник ее развил и нашел решение. Но Нагорный на такие вещи не велся. Молчал. Ждал.

Табуретку закинули в автобус, люди стали рассаживаться. Наши спаренные телефоны не звонили, но уже казалось, что звонили, трубка жгла руку.

— Ну кто сказал сюда класть? — затараторила какая-то женщина в толпе. — Кто сказал сюда садиться?

— Кто сказал, что это должен быть Вася? — спросил я вдруг Нагорного.

Он посмотрел на меня, и сначала показалось, что это взгляд ненависти или змеи, смотрящей на жертву. Но Нагорный просто думал. Я чувствовал, что он понимает меня и просчитывает вариант, при котором мы должны предъявить начальству какого-то другого заложника, а моего Узника втихую освободить и отвезти до вечера в Пункт. Тогда все законы будут соблюдены, я спасен, а сам Нагорный — с жилплощадью. Я чувствовал, что он борется с Человеческим Фактором.

— Кандидатуры есть? — наконец спросил он.

Гул от направленного в монитор микрофона взлетел над берегом. Слился с ветром. Рома Шилдиков, солист «Дряхлеющей плоти», закончил песню, мутным глазом посмотрел на публику, словно хотел что-то добавить. Все замерли, и Рома медленно, как только можно медленно говорить одно слово, сказал: