Николай Гарин-Михайловский - Дворец Дима

Маленький мальчик в латах покраснел и встал.

– Ах, это ты, Женя? – сказала тётя Маша, – твоё рожденье? Ну, поцелуй тётю.

Тётя Маша присела к земле, подставила Жене свою щёку; и когда Женя поцеловал её, она спросила:

– А ты тётю Машу любишь?

– Люблю, – сказал Женя.

– А ну-ка, покажи – как?

Женя обнял изо всей силы шею тёти Маши.

– А Бозеньке ты молишься? – продолжала тётя Маша.

– Молюсь.

– Тётя Маша, тётя Маша, – вмешалась Нина, и глаза её загорелись, как огоньки, – Женя так Богу молится: пошли, Господи, здоровье папе, маме, братьям, сёстрам, дядям, тётям и потом всему, что увидит, и так говорит: сапогам, которые стоят под кроватью…

– Ну, уж ты, – говорит тётя Маша, – всегда всё подметишь, не мешай нам…

И, обратившись опять к Жене, тётя Маша спросила:

– А молочко ты пьёшь?

– Пью.

– Ну, умница, вот же тебе…

И тётя Маша дала Жене повозочку с лошадкой и кучером.

– Вот я тоже подметила, – говорит Нина, – что ты, тётя Маша, всегда подаришь как раз то, что больше всего нравится.

Тёте Маше было это приятно, и она рассмеялась.

Как раз в это время Дим увидел в одном из окон того, кого он привык называть своим дядей.

– Дядя! – сказал он удивлённо Егору, – разве он здесь живёт?

– Так ведь где же ему жить? – сказал Егор.

Что-то точно обожгло Дима, и он забыл и о братьях своих, и о сёстрах, и о большой тёте Маше, которая вдруг, увидев прильнувшее к ограде жёлтое лицо и большие, чёрные глаза мальчика, сказала нарочно громко:

– Зачем чужие дети подходят к ограде?

И все дети оглянулись и стали смотреть на Дима.

Но Дим ничего не слышал и не видел: сердце его билось так, как будто кололо и говорило: здесь, здесь живёт дядя.

А Егор в это время уже тащил его по дорожке, приговаривая испуганно:

– Как же это можно так делать, а если бы дядя увидел?

– Егор, не так скоро… я не могу… сядем…

И Дим сел, белый как стенка, потому что что-то жгло и разрывало ему грудь; его тошнило.

– Ах, если бы немножко воды…

Что говорит Егор? Да, надо уходить…

И Дим, пересиливая себя, озабоченно опять поднялся на ноги, и они торопливо пошли дальше. Испарина выступила на всём его теле, неприятная, липкая; жёлтое лицо его вдруг осунулось, и под глазами сильнее обрисовались тёмные круги, и глаза казались ещё больше. Кололо в боку, и, согнувшись, Дим шёл через силу, прижимая рукой то место, где кололо… Точно буря неслась над ним, и всё тонуло в вихре нескладных мыслей, тяжёлых ощущений. И так больно было: точно вдруг что-то острое, чужое глубоко вошло в его сердце и осталось там, и замерло сердце в нестерпимой боли.

Потом они сели на извозчика и поехали. Легче стало Диму, и чужой себе и всем, он сидел, сгорбившись, рядом с Егором.

А кругом в садах так радостно щебетали птички. садилось солнце и в золотой пыли светились. деревья, кусты. Вот открылась даль, вся в блеске заката с золотым небом, там, где садится солнце, где как будто туман горит над землёй. Или то ещё тоже земля, невидимая, призрачная, с неведомой в ней жизнью?

Егор говорит что-то о смерти. А что значит смерть и жизнь после смерти? Может быть, это значит, что после смерти все уходят туда, в ту даль, где собираются теперь все вместе: и земля, и небо, и солнце, где так светло, вон в той точке… Умрут все: и он, и мама, и папа, и все братья, и сёстры, и тёти, и все пойдут туда.

«Ах, хорошо тогда будет, – скорей бы только умирать всем», – думает Дим.

– Когда я умру, мне можно будет бегать, Егор?

– Можно.

Он быстро, быстро тогда побежит вон туда, к тому светлому.

– Ох, Боже мой, Боже мой, – говорит, подъезжая к дому, Егор, – лица на вас нет… и что только будет, что только будет!

– Ничего не будет, Егор, – отвечает Дим, – я скажу, что мне сделалось дурно – вот и всё, и мы взяли извозчика.

Но напрасно волновался Егор: мать Димы не приезжала ещё, так и спать лёг Дим, не дождавшись её. В первый раз он был рад этому. Он так устал, что, как лёг, так и заснул. Он крепко и хорошо спал всю ночь и утром, проснувшись, лежал в своей кроватке свежий и бодрый, ни о чём не думая.

Но, когда к нему вошла мама, он вдруг сразу всё вспомнил, что было вчера, и ему стало так неприятно и неловко, что он закрыл глаза.

– Ты спишь, Дим?

Сердце Дима стучало, в ушах шумело, и он никак не мог ответить: ему не хотелось отвечать. Ему было на кого-то за что-то обидно, хотелось жаловаться, упрекать в чём-то. Хотелось рассказать всё вчерашнее, но он так страшно поклялся Егору.

Он сделал усилие и открыл глаза.