Слав Караславов: Цвет его жизни

— Смерть…

Перед судом народа стояли он и его подручные, пожелтевшие, потерявшие прежнюю самоуверенность. На предварительном следствии каждый из них норовил переложить свою вину на другого, и теперь они не смели взглянуть друг другу в глаза. Но все еще надеялись выкарабкаться, вывернуться; если удастся, то сойти за друзей бывших политзаключенных и партизан. Из кожи лезли вон, чтобы как-нибудь расстараться хотя бы самой мизерной заслугой, которую можно было бы пришпилить к отвороту своей душевной пустоты. Начальник полиции не был среди них исключением. Он вроде стал меньше ростом, лицо его посерело. Из-под низко нависших бровей глаза смотрели странно, будто одними белками. Когда он слушал обвинительный акт, рука его, узловатая и тяжелая, дрожала. Прокурор был нашим парнем. Закончил юридический факультет, вдоволь испил тюремных сладостей, в мрачных казематах углубил, что называется, свои научные познания. В голосе его слышалась твердость синеватой звонкой стали, которая чувствовалась в слове: смерть!.. Все шло так, как этого требовало судопроизводство. Свидетели… Вещественные доказательства… Показания… Обвинение… Последнее слово… За последнее слово и ухватился начальник полиции. Он стал просить суд о снисхождении. Какое основание? Он сейчас расскажет, слушайте. В то утро после расстрела в полицейское управление явился какой-то человек. И кто бы это мог быть? Отец художника. Да, да! Он был весь в пыли, в руках — задымленная коптилка. Просил скорее впустить к начальнику полиции. Его впустили. В присутствии моих полицейских старик сообщил, что его сын вернулся сегодня утром, он сейчас дома. И знаете, господа, чем ответил он, полицейский начальник? Отвесил старику здоровую пощечину и выгнал вон. Не поверил? Отчего же! Не хотел второй раз убивать художника. Почему? Нетрудно понять, господа. Надо же иметь совесть, чтобы дважды убивать человека, которому покровительствует провидение. К тому же душевные терзания, которые пережил несчастный после расстрела, заставили его возмутиться поступком отца, предающего своего сына.

Это прозвучало как гром среди ясного неба. Гробовая тишина в зале, а потом шум и крики плеснулись мне в лицо, окатили тяжкой волной. Подсудимый требовал, чтобы привели моего отца подтвердить эти показания. Настаивал. Если никто из присутствующих не верил ему, я поверил. Теперь я знал, куда направлялся старик, перешагнув через меня на крыльце. Бывший начальник полиции сказал правду. Особенно убедительной была одна деталь — коптилка. У отца не было времени вернуться и оставить ее. Он спешил донести на меня, чтобы я случайно не улизнул. Вот теперь мне ясно, почему он ни разу не навестил моего убежища. Рассказу начальника полиции я верил только до того места, как он ударил старика. И не потому он залепил отцу пощечину, что был возмущен его поступком и хотел позаботиться обо мне. Просто он не поверил, что плохо сделал свое дело. Свихнулся старик, не иначе. А может быть, начальник обозлился — их веселое настроение нарушил этот глупец? Да и как может вернуться тот, кого он лично послал к праотцам? Ерунда! И является этот, кто называет себя отцом убитого, и говорит, что мертвец вернулся! Глупости! Такого только хорошая вздрючка может исправить. И начальник так врезал ему, что коптилка далеко отлетела и керосин разлился по ковру в кабинете. Дурак! Как он мог позволить ввалиться к нему с какой-то коптилкой.

…Я вышел из здания суда точно ошпаренный. Кружилась голова. Мои друзья возмущались утверждениями начальника полиции. Они считали это последним козырем, чтобы спасти себя. А я молчал. Мои предположения сбывались, но кто бы мог подумать о такой развязке? Только сейчас я понял, как далеко зашло падение моего отца. Пусть он испугался, не мог владеть собой, страх сковал его волю, но ведь город не близко, и в дороге он мог прийти в себя. Человек — мыслящее существо! Мог бы покрутить шариками, обдумать все. Ведь сына своего шел предавать, не случайного знакомого.

Я вернулся домой, бросился на кровать. От напряжения в висках застучало, и перед глазами вспыхнули ноготки, какие-то солнечно-утомленные, осенние, как грустная улыбка мамы. Постепенно их вихрь угомонился. Медленно, очень медленно кружились-трепетали, будто разноцветная плазма в маленьком глазке мощного аппарата. И все же главенствовал один цвет, сотканный из солнечных бликов, из золотистых крокусов, из осеннего золота листьев айвы.

У меня не было отца.