Пол Сэлфинг - Эскизы любви

– Ты же не любил школу?

– И что? Вообще-то кто-то предложил мне рассказать? Не помнишь?

– Да-да, я слушаю.

– Это не обо мне.

– Ну ладно, извини.

– Меня собирали все. Все лето одолевали одним и тем же вопросом – хочу ли я идти в школу? И добились наконец-то ответа – не хочу. И вот наступает 31. И почему-то меня начинают рано укладывать спать, несмотря на то, что прекрасная погода, мы с мальчишками гуляем весь день и ничего особенного не происходит. Но вот это раннее укладывание и странное волнение мамы и бабушки, особенно бабушки, чуть-чуть передается и мне. Даже сейчас… а тогда пытался понять и не понимал, что там будет завтра. Вообще не хочу завтра, а хочу, чтобы продолжалось сегодня. Не нужна мне никакая школа.

– Шутишь? А как же вся эта азбука, арифметика?

– Моим миром была семья и мой дом. Все остальное было во вне, чужое и часто чуждое. А дома считали все эти буки и веди будут в школе и потому в школу я пошел абсолютно безграмотным, не читал, не писал, не считал. Меня никто не учил и даже не пытался. Зато Меня воспитывали, и я знал, как надо вести себя правильно и красиво, быть деликатным и все делать вовремя. И я совершенно не представлял себе, что там делают в школе.

– Ну и что 1 сентября?

– Меня будят рано, и я в полудреме. Причем такой, что ничего не понимаю. Зачем, для чего, куда, почему??? Меня кормят каким-то дурацким завтраком и торжественно одевают. Как в фильме «Иван Грозный» перед венчанием на царство. Помню рубашку, форму, ботинки. И, главное, фуражку. Не просто помню, а вот сейчас чувствую всей кожей эту шерсть, когда зудит все тело, эту тяжесть от формы, ремень, который норовит все время сползти куда-то вниз и чудом держится на спине, а спереди болтается почти у колен. Зато фуражка… Предмет гордости. Всей головой чувствую, как жесткий обруч фуражки врезается в меня. Голова сразу становится не управляемой и постоянно склоняется то в одну, то в другую сторону, по чьей-то милости или, возможно, от малейшего ветерка, которым может быть только дыхание моей мамы или бабушки, стоящие передо мной на коленях, пытаясь хоть как-то укрепить на мне все это «богатство», которое, и это я, конечно, узнал это значительно позже, с таким трудом приобреталось на накопленные деньги.

И, наконец, мне вручается портфель, который также был собран не мной, и я так и не знал, что же там лежит и зачем мне все это дают. Но самое страшное было впереди. И это, как ты думаешь, что?

– Ну я откуда знаю?

– Напрягись. Уверен, что знаешь.

– Неужели?

– Что неужели?

– Цветы?

– Конечно. Молодец. Это были флоксы. С тех пор запах флоксов всегда связан с тем волшебным днем.

Что делать с цветами?! Я абсолютно не знал. Да и флоксы я тоже не знал. На даче, где мы проводили все лето, и где я сделал свой первый шаг, таких цветов не было. А были полевые и лесные цветы, причем они были настолько естественны в моей жизни, что я не мог себя даже представить ничего иного, кроме цветов в поле или в лесу. И это было здорово и счастливо. Да и коровы были живые, а молоко было от коров, а яйца от кур. А цветы в лесу, в поле, на лугу, а не букете в моей руке.

Представляешь это зрелище?

– Да брось. Все было нормально. Как у всех.

– Нет. У меня было по-другому. Ты не поймешь.

– Ну что дальше?

– Мама… мама, как всегда, тут же пришла на помощь и сказала: «Цветы надо отдать директору». Правда она так и не сказала, кто это такой, и зачем я должен отдать эти прекрасные цветы именно директору. Но я был чрезвычайно послушен и никогда не задавал риторических вопросов. Предпочитая отвечать на них самостоятельно.

И вот после всех этих мучений с одеванием, фуражкой, которая лезла на глаза, портфелем, бившего по коленям и все время пытавшимся запутаться между ног, жаркой формой в прекрасный, теплый сентябрьский день, меня поволокли в школу. Правда награда не заставила себя ждать. По выходу из подъезда нас встречал дворник, соседки и дядя Володя, совсем маленький человечек, но очень меня любивший и, может быть, поэтому, вышедший проводить нашу процессию. Все что-то стали говорить. Я не помню. Но никогда потом я не чувствовал столько добра, ласки, любви от других, казалось бы, совершенно посторонних мне людей.

Тогда меня все любили. Я помню их лица. Они уже давно ушли и остались только в моей памяти. Какое это было счастье. И оно было всего раз в этой жизни. Потом тоже что-то было. Но этого безмерного, безоблачного всеобщего счастья уже потом никогда не повторилось.