Alina Ross - Дай мне знать, если все еще…

Я выросла. Выросла давно и как-то незаметно, но пока мечты так и остались мечтами. Одна ошибка могла изменить всю мою жизнь, и, не думаю, что там нашлось бы место для любви до безумия. Безумие было, но любовь… Скорее, она замещалась чем-то другим. Я поняла вовремя и резко попятилась обратно к своей мечте, где еще есть шанс все строить с нуля, не заботясь о лечение изрядно потрепанных нервов и надорванного слезами сердца.

Я никогда не боялась одиночества. Даже в новом и незнакомом для меня городе, страха одиночества не было. Но, сейчас, впервые меня пробрала дрожь, от одной лишь мысли, что могу остаться одна. Без Тебя? Нет, просто одна. Без Тебя я уже живу давно.

С улицы доносился запах свежей выпечки с корицей. А я ведь так люблю корицу. Есть ли смысл отказывать себе в удовольствии? Я решила, что никакого смысла в этом нет, и вышла на оглушенную автомобилями улицу. Местная пекарня находилась через дорогу. Три шага, один евро, и самая вкусная выпечка этого города в моих руках. Я жадно вдыхала запах корицы. А все потому, что, едва переступив порог подъезда, услышала не запах корицы вперемешку с машинным маслом. Нет. Я услышала запах Твоих духов. Да, это не впервые. Но, только сейчас – так отчетливо. Казалось, этому легкому шлейфу не больше десяти минут. Сейчас я ела свежую булочку с корицей, и пыталась «перебить» совсем свежий шлейф. Он развеялся с последним мягким кусочком.

В квартире зябко. Меня встречала она. Это был пушистый комок счастья. Одно ее «мур» стоило того, чтобы отстоять у хозяйки ее право на жилплощадь. Хозяйка неохотно приняла новость о новом жильце. Это был котенок с невероятно большими глазами и пепельным окрасом, разбавленным серыми полосами. Я влюбилась в него с первого взгляда, если вообще есть смысл говорить о моей способности все еще влюбляться. Она покорила меня настолько, что я, зная строгий запрет: «Никаких животных», – решила его нарушить. Теперь мы делили с ней жилплощадь на двоих. Сейчас она грелась у батареи, а я – спасалась от холода зеленым чаем с жасмином. Третий месяц она своим «мур» отвлекает меня от мыслей о Тебе. Ее я забрала у одной девушки, которая стояла возле той самой пекарни через дорогу. У нее было три котенка. Своего я заметила сразу. Эта девочка не была похожа на тех котят, которых мне когда-либо приходилось видеть. Какая-то гордость и уверенность в своих крохотных силах «читалась» в ее больших зеленых глазах. И, даже, когда я поднесла к ней руку, она осталась неподвижна.

Вторая бутылка крепкого виски. Недельная щетина и абсолютно пустой холодильник. Он был похож на бездомного, только часы за пару сотен американских долларов выдавали в нем человека с кое-каким достатком.

Когда в квартире появлялась пустая бутылка виски, уже вторая по счету, это означало одно: он опять попал под груз многолетних воспоминаний, и, даже, начинал бредить. В какую-то минуту ему казалось, что дверь в комнату открылась. Он поворачивал голову, но дверь была наглухо заперта. А иногда казалось, что на щеке становится щекотно от пряди волос. Волос, с мягким медовым оттенком. И когда эти пряди одна за другой спадали на его лицо и шею, полностью окутывал тончайший запах ванили. Он даже любил над ней подшучивать, намекая, что посыпать ванилью блинчики, а затем себя – не самая лучшая идея. Только на его колкие шуточки она всегда улыбалась, а иногда – заливалась хохотом. Эта улыбка всегда была в ее глазах. Он мог ее прочитать безошибочно, как и мог безошибочно определить все ее желания. Так мог только он.

Кино. Он смотрел кино, где эпизоды сменялись один за другим слишком быстро, чтобы успеть погрузиться в ту самую минуту, и ощутить прикосновение ее ладони. Стоило только закрыть глаза, как эпизоды начинали прокручиваться один за другим. Ни один режиссер в мире не сможет создать настолько красочную киноленту. Иногда ему казалось, что экранизация эпизодов в его личном кино удостоилась бы Оскара. Только он не хотел ни с кем делиться своими эпизодами. Такими родными, красочными, и болящими при каждом прокручивании в собственной голове.

Часто ему казалось, что его пристрастие к собственным воспоминаниям находится где-то между здравым смыслом и мазохизмом. Ему было больно от каждой секунды, которая «всплывала» в голове яркой картинкой. Только, несмотря на боль, он продолжал прокручивать эпизод за эпизодом, в надежде хотя бы там, в собственной киноленте, изменить финал. Но ничего изменить он не мог.